– Мадемуазель, вы прекрасно знаете, что нет, но…
– Так вы ведёте подсчёт? Как завсегдатай таверны, который гордится записанным на стене рядом с его именем числом пинт и кварт – только в вашем случае это женщины?
Монмут попытался изобразить возмущение. Однако поскольку сейчас его тело содержало меньше жёлтой желчи, чем когда-либо с детства, даже возмущение получилось расслабленным.
– Не вижу ничего дурного в желании узнать, кого я поимел либо не поимел! Мой отец – упокой, Господи, его душу – имел попросту всех! Я всего лишь первый и главный из легиона королевских ублюдков! Негоже было бы терять счёт…
– …
– Да.
– Тогда успокойтесь: от того, что мы делали, никаких королевских ублюдков произойти не может.
Монмут принял менее экзотическую позу, а именно – сел и нежно уставился на Элизины соски.
– Послушайте, вы не хотели бы стать герцогиней или вроде того?
Элиза выгнула спину и рассмеялась. Монмут перевёл взгляд на её пульсирующий пупок и скорчил обиженную мину.
– Что я должна сделать? Выскочить за какого-нибудь сифилитичного герцога?
– Разумеется, нет. Будьте моей любовницей, когда я стану английским королём. Отец всех своих любовниц сделал герцогинями.
– Зачем?
Монмут, шокированно:
– Так положено!
– У вас уже есть любовница.
– Каждый может иметь одну любовницу…
– А избранные – много?
– Что проку быть королём, если не можешь трахать кучу герцогинь?
– Ваша правда, сэр!
– Хотя не знаю, можно ли назвать траханьем то, что мы делали.
– То, что
– Не правда ли, похоже на танец, в котором только один партнёр знает все па? Вы просто должны научить меня моей роли.
– Я польщена, ваша светлость, – означает ли это, что мы ещё увидимся?
Монмут, обиженно и чуть оробело:
– Я искренне предложил сделать вас герцогиней.
– Прежде вы должны сделаться королём.
Герцог Монмутский вздохнул и снова откинулся на матрац, подняв вихрь пыли, соломинок, клопов и мушиного дерьма – всё заискрилось в вечернем воздухе, словно нарисованное на полотне каким-нибудь Брейгелем.
– Знаю, это так утомительно. – Элиза отвела ему волосы со лба и аккуратно убрала за ухо. –
Монмут скривился.
– По мне, лучше сражаться.
– Там будет Вильгельм.
– Надеюсь, он не собирается ломать утомительную комедию
– Кто, принц Оранский?..
– После Бредского мира он увлёкся балетом и появлялся в виде Меркурия, несущего вести об англо- голландском примирении. Ужасно видеть, как неплохой воин выкозюливается, прицепив к щиколоткам пару гусиных крыльев.
– Это было давно – сейчас он солидный человек. Будет просто смотреть из ложи, притворяясь, будто шепчет остроты на ухо Марии, которая будет притворяться, будто их понимает.
– Если он собирается в Оперу, мы можем приехать попозже, – сказал Монмут. – Театр непременно обыщут – не заложена ли там адская машина.
– В таком случае надо приехать пораньше, – возразила Элиза. – Больше времени на интриги и заговоры.
Человек штудирует книги и слышит рассказы о чужой стране, потом приезжает и видит её своими глазами – это Элиза в Опере. Не столько само место (всего лишь здание), сколько люди, и не столько титулованные или облечённые государственной властью (например, великий пенсионарий Голландии, различные члены городского совета и магистраты с разряженными жёнами), сколько властители рынка.
Элизе, как и большинству тех, кто драл глотку и бил по рукам в толпе, кочующей между Биржей и площадью Дам, собственно акции Голландской Ост-Индской компании были не по карману. Когда она была при деньгах, то покупала и продавала «дукатовые акции», когда на мели – опционы и контракты на их продажу и покупку. Строго говоря, никаких дукатовых акций на самом деле не существовало. То были доли настоящих акций – фикция, созданная для того, чтобы в торгах участвовали не только богатеи.
Однако над теми, кто торговал полными акциями Ост-Индской компании, существовали князья рынка, которые ворочали целыми пакетами акций, а занятые под них деньги ссужали на различные начинания: рудники, дальние плавания, невольничьи порты на гвинейском побережье, колонии, войны и порой, при благоприятном раскладе, и на свержение того или иного монарха. Такому человеку, чтобы изменить ход торгов, вызвать обвал или взлёт, довольно было просто появиться на Бирже – пройтись с определённым выражением лица и оставить за собой хвост продаж и покупок, словно шлейф фимиама за епископским кадилом.
Казалось, все эти люди приехали сегодня в Оперу с жёнами и любовницами. Толпа напоминала внутренность клавесина: каждый, словно натянутая струна, готов был загудеть или зазвенеть от прикосновения. По большей части это порождало какофонию, как если бы кошки спаривались на клавишах, но появление определённых лиц отзывалось вполне ощутимым аккордом.
– У французов есть специальное слово:
– Я, подобно Орфею, борюсь с желанием обернуться…
– Не стоит: тюрбан упадёт.
Элиза подняла руку и потрогала циклон небесно-голубого шёлка, закреплённый на её волосах разнообразными восточными шпильками и заколками.
– Не упадёт.
– А зачем вы хотите обернуться?
– Увидеть, кто вызвал
– Вы, глупенькая. – В кои-то веки герцог Монмутский изрёк нечто безусловно верное. На них смотрело столько золочёных, усыпанных драгоценными камнями театральных биноклей, что публика казалась сборищем пучеглазых амфибий на берегу пруда.
– Никогда ещё спутница герцога не была наряжена пышнее, чем он, – предположила Элиза.
– И никогда больше не будет, – буркнул Монмут. – Надеюсь, ваше великолепие не заслонит от них то, что мы хотим показать.
Они стояли у перил ложи, давая возможность собою полюбоваться, ибо пространство, на котором скакали актёры, было лишь одной из сценических площадок Оперы, а действо, которое те разыгрывали, – лишь одной из идущих одновременно пьес. Например, в ложе штатгальтера, всего в нескольких ярдах от Элизы с Монмутом, стражники переворачивали всё вверх дном, ища адскую машину. Это зрелище уже всем прискучило, поэтому внимание большей части зала переключилось на герцога Монмутского и его новую пассию. Взгляды стольких акционеров Голландской Ост-Индской компании через столько вручную отшлифованных стёкол заставили Элизу почувствовать себя букашкой под лупой естествоиспытателя. Она радовалось, что наряд одалиски включает в себя покрывало, закрывающее всё, кроме глаз.
