К северу он созерцает луга и укрепления форта Сантьяго, где трудятся фаланги японских туристов, документируя свой отдых с тщательностью судебных экспертов. Дальше река Пасиг, задыхающаяся под плавучим сором. Потом растущий район Киапо, высокие жилые дома и офисные здания, расцвеченные логотипами фирм и утыканные спутниковыми тарелками.

Останавливаться по-прежнему не хочется. Рэнди обходит офис по часовой стрелке. Интрамурос опоясан кольцом зелени — бывшим рвом. По его западному краю Рэнди только что шел. Восточный край усеян громоздкими неоклассическими зданиями министерств. Управление связи и телекоммуникаций — на повороте реки Пасиг, отсюда расходятся радиусами три моста в Киапо. За высотными зданиями Киапо и соседним районом Сан-Мигуэль — чересполосица крупных учреждений: вокзал, старая тюрьма, несколько университетов и президентский дворец Малаканьян выше по течению.

С этой стороны реки на первом плане Интрамурос (церкви в окружении сонной зелени), на втором — правительственные учреждения, колледжи и университеты, а дальше, в низине, затянутый дымкой город. Дальше на юг — деловой район Макати, в его центре — площадь на пересечении шоссе, которому вторит такой же перекресток еще южнее, перед аэропортом. За Макати — изумрудный город больших, окруженных газонами домов, здесь живут послы и президенты компаний. Продолжая обход, Рэнди видит набережную и бульвар Рохаса, обсаженный высокими пальмами. Манильская бухта забита кораблями, их корпуса — как бревна в боковом ограждении. Западнее — грузовой порт, ровные ряды складов на осушенной территории, плоской и неестественной, как кусок ДСП.

За кранами едва различим гористый силуэт полуострова Батаан. Если двигаться взглядом по его гребню, вдоль тропы, которой шли в 42-м японцы, можно увидеть нашлепку за южным концом. Это, должно быть, остров Коррехидор. Рэнди видит его впервые: сегодня на удивление чистый воздух.

В расплавленном мозгу всплывают обрывки исторических сведений. Галеон из Акапулько. Сигнальный огонь на Коррехидоре.

Он звонит Ави на мобильный. Ави, где-то в мире, отвечает. Судя по звукам, он в такси, в одной из тех стран, где водители до сих пор сигналят сколько душе угодно.

— Что у тебя?

— Линии прямой видимости, — говорит Рэнди.

— Фу-ух! — выдыхает Ави, как будто ему залепили мячом в живот. — Вычислил.

Тела рейдеров морской пехоты уже не расправляются под напором крови и воздуха. Вес снаряжения вплющивает их в песок, усилившийся прибой заметает илом, кометные хвосты крови расплываются в море красными ковровыми дорожками для акул. Лишь одна из них — исполинская ящерица, но все они одинаковой обтекаемой формы: утолщенные посередине, суживающиеся к концам.

Небольшой конвой японских катеров движется проливом, таща баржи с припасами, упакованными в стальные бочки. Сейчас Шафто и его взвод должны по плану поливать их из минометов. Потом американские самолеты накрыли бы катера огнем, японцы сбросили бы бочки в море, надеясь, что их прибьет волнами к Гуадалканалу, и драпанули.

Бобби Шафто отвоевался, не в первый и вряд ли в последний раз. Он обходит взвод. Волны бьют в колени, растекаются волшебным ковром пены и растительного вещества, скользящим по песку, так что кажется, будто почва убегает из-под ног. Шафто каждую минуту беспричинно оборачивается и плюхается на задницу.

Наконец он добирается до мертвого санитара и снимает с него все, помеченное красным крестом, поворачивается спиной к японскому конвою и смотрит на береговой склон. С тем же успехом он мог бы смотреть на гору Эверест из нижнего альплагеря. Шафто решает одолевать подъем на четвереньках. Волны то и дело догоняют его сзади, сладострастно пробегают между ног и плещут в лицо. Это приятно, к тому же помогает не рухнуть ничком и не уснуть прямо здесь, в зоне прилива.

Следующие несколько дней — стопка замусоленных, выцветших черно-белых фото, тасуемых снова и снова: пляж под водой, положение тел отмечено стоячими волнами. Берег пуст. Берег снова под водой. Берег в черных буграх, как ломоть домашней булки с изюмом, какую пекла бабушка Шафто. Пузырек с морфием наполовину занесен песком. Маленькие черные люди, по большей части голые, идут по пляжу, обшаривая трупы.

Эй, погодите! Шафто снова на ногах, сжимает «спрингфилд». Джунгли не хотят его отпускать; пока он лежал, ползучие плети успели обвить ноги. Когда он встает, таща за собой побеги, словно серпантин на торжественной встрече ветерана, солнце заливает его сиропом рвотного корня. Земля устремляется навстречу. Он разворачивается в падении, видит здоровенного мужика с винтовкой и плюхается мордой в сырой песок. В голове ревет прибой; студийная аудитория ангелов, которые по собственному опыту способны оценить хорошую смерть, рукоплещет стоя.

Маленькие руки перекатывают его на спину. Один глаз напрочь залеплен песком. Шафто смотрит вторым, видит над собой верзилу с винтовкой через плечо. У верзилы рыжая борода, так что вряд ли это японец. Но кто тогда?

Он щупает, как врач, и молится, как священник. Даже на латыни. Седые волосы сострижены почти под ноль, так что просвечивает загорелая кожа. Шафто оглядывает одежду, ища форменные нашивки. Надеется увидеть «Semper Fidelis», но вместо этого читает «Societas Eruditorum» и «Ignoti et quasi occulti».

— Игноти эт… что за херня? — спрашивает он.

— Скрытые и как бы сокровенные — примерно так, — отвечает Рыжий. У него странный акцент, отчасти австралийский, отчасти немецкий. В свою очередь изучает нашивки Шафто. — Что такое рейдер МПФ? Что- то новенькое?

— Тот же морпех, только еще хлеще, — говорит Шафто. Отчасти это бравада. Однако фраза переполнена иронией, как одежда Шафто — песком, потому что в данный исторический момент морпех — не просто лихой малый. Это лихой малый у черта на рогах (Гуадалканал), без еды и оружия (по милости, это вам любой морпех скажет, генерала Макартура, язви его в душу), использующий любые подручные средства, половину времени дурной от болезней и лекарств, призванных эти болезни побеждать. И в любом из этих смыслов рейдер морской пехоты (как говорит Шафто) — тот же морпех, только хлеще.

— Ты вроде десантника, что ли? — спрашивает Шафто, перебивая бормотания Рыжего.

— Нет. Я живу в горах.

— Да? И что ты там делаешь, Рыжий?

— Наблюдаю. И говорю по рации шифром. — Снова начинает бормотать.

— С кем ты говоришь, Рыжий?

— Сейчас по-латыни или по рации шифром?

— И то, и другое, наверное.

— По рации шифром — с нашими.

— С кем с нашими?

— Долго объяснять. Если выживешь, может, познакомлю с кем-нибудь из них.

— А сейчас по латыни?

— С Богом, — говорит Рыжий. — Соборую тебя, на случай, если не выживешь.

Тут Шафто вспоминает про остальных и почему хотел встать.

— Эй! Эй! — Силится приподняться, понимает, что это невозможно, пробует извернуться. — Эти сволочи грабят трупы.

Взгляд не фокусируется. Приходится выковыривать из глаза песок.

Вообще-то все прекрасно фокусируется. То, что казалось ему стальными бочками, стальные бочки и есть. Туземцы выкапывают их из песка руками, по-собачьи, и катят в джунгли.

Шафто отключается.

Когда он приходит в сознание, на берегу ряд крестов — палок, связанных лианами, опутанных цветами. Рыжий заколачивает их прикладом. Стальных бочек на берегу нет, туземцев почти тоже. Шафто нужен морфий. Он говорит об этом Рыжему.