преувеличенным жаром обсуждать какое-то доказательство из вороха книг и журналов, нанесённых к дверям нашей библиотеки за время аперта.

Сегодня дежурили реформированные старофааниты. Арсибальт положил мне лишний половник супа и пожал руку — первое тёплое приветствие с моего освобождения. Мы договорились поболтать позже. Он выглядел вполне довольным.

Я решил сесть за пустой стол и посмотреть, что будет. Довольно скоро ко мне начали подсаживаться фраа и сууры из Нового круга. У каждого находились какие-нибудь шутливые слова по поводу моего заточения.

Через полчаса появился фраа Корландин. Он нёс в руках что-то старое и тёмное, похожее на мумифицированного младенца. Поставив свою ношу на стол, Корландин снял обёртку. Это оказался древний бочонок с вином.

— Тебе от нашего капитула, фраа Эразмас, — сказал Корландин вместо приветствия. — Выдержавший беспримерную епитимью достоин беспримерной выпивки. Она не вернёт тебе прошлых недель, но хотя бы поможет забыть Книгу!

Корландин придумал ловкий ход, и я этому радовался. Учитывая его отношения с суурой Трестаной (которые, как я подозревал, были по-прежнему в силе), встреча могла получиться неловкой. Вино было разом щедрым жестом и способом сгладить эту неловкость. Хотя, пока Корландин возился с затычкой, мне стало немного не по себе. Может, мы отмечаем моё вступление в их орден?

Фраа Корландин словно прочёл мои мысли.

— Мы хотим только отпраздновать твою новообретённую свободу — не покуситься на неё!

Кто-то принёс деревянный ларчик. Внутри оказались серебряные стопочки с эмблемой Нового круга. Фраа и суура вынимали их из бархатных отделений и протирали стлами. Корландин тем временем возился с затычкой из хрупкой смеси глины и воска, которую трудно было снять, не сломав и не насыпав в вино крошек. Просто смотреть сейчас на фраа Корландина значило ощутить связь со временем, когда конценты были богаче, шикарнее, обеспеченней и — как ни глупо это звучит — в каком-то смысле старше, чем теперь.

Бочонок явно был из вронского дуба, а значит, вино сделали в каком-то другом конценте из сока библиотечного винограда, а к нам привезли выдерживаться.

Библиотечный виноград вывели методом цепочечной инженерии инаки концента Нижней Вроны перед Вторым разорением. Каждая клетка несла в своём ядре генетические цепочки не одного, а всех сортов винограда, о которых знали вронские инаки, а уж если они о каком не слышали, значит, он того и не стоил. И вдобавок — фрагменты генетических цепочек различных ягод, плодов, цветов и ароматических трав: фрагменты, которые под воздействием биохимической сигнальной системы клетки-хозяина производят молекулы вкуса. Каждое ядро было архивом более обширным, чем Великая базская библиотека: оно хранило коды почти всех природных молекул, когда-либо стимулировавших обонятельные клетки человека.

Конкретное растение не могло проявить все гены сразу — не могло быть сотней разных сортов винограда одновременно, — поэтому «решало», какие из них проявить — каким виноградом встать и какие вкусы извлечь из архива, — исходя из чрезвычайно сложной системы сбора данных и принятия решений, которую вронские монахи вручную прописали в его протеинах. Библиотечный виноград отзывался на малейшие нюансы света, почвы, ветра и климата. Все усилия и промахи виноградаря влияли на вкус вина. Библиотечный виноград обманывал любые уловки виноделов, вообразивших, будто могут вырастить из него один сорт два лета подряд. Тех, кто по-настоящему знал, как это делать, поставили к стенке во время Второго разорения. Многие современные виноделы предпочитали не рисковать и выращивали старые сорта. С библиотечным виноградом возились одержимые, вроде фраа Ороло, для которых это становилось призванием. Разумеется, библиотечный виноград решительно невзлюбил условия в конценте светителя Эдхара и до сих пор помнил ошибку, которую предшественник Ороло допустил пятьдесят лет назад. Он неправильно обрезал лозу, и память об обиде, закодированная в феромонах, навсегда отравила почву. Виноград рос мелким, бледным и горьким, вино получалось соответствующим, и мы даже не пытались его продавать.

В том, что касается дерева и бочек, мы преуспели больше. Покуда вронские инаки создавали библиотечный виноград, в нескольких милях выше по течению реки их фраа и сууры из сельского матика Верхневронского леса проделали не меньшую работу над дубом для бочек. Клетки древесины вронского дуба (по-прежнему наполовину живые после того, как дерево спилили, разрезали на доски и согнули) анализировали молекулы, плавающие в вине: одни отпускали, а другие заставляли просачиваться наружу, где те отлагались в виде ароматных налётов и корочек. Дерево было так же привередливо к условиям хранения, как библиотечный виноград — к погоде и почве. Винодел, который плохо заботился о бочках и не стимулировал их должным образом, бывал жестоко наказан: он обнаруживал все самые ценные сахара, дубильные и смолистые вещества снаружи, а внутри — технический растворитель. Дерево предпочитало тот же интервал температур и влажности, что человек, а его клеточная структура откликалась на вибрацию. Бочки резонировали от человеческого голоса, как музыкальные инструменты, поэтому вино, хранящееся в обеденном помещении и в подвале, где репетирует хор, имело разный вкус. Климат Эдхара хорошо подходил для выращивания вронского дуба. Что ещё лучше, мы славились своим умением выдерживать вино. Бочки хорошо себя чувствовали и в нашем соборе, и в нашей трапезной, с благодарностью отзывались на пение и разговоры. Менее удачливые конценты присылали в Эдхар вино на выдержку. Кое-что перепадало и нам. Вообще-то не предполагалась, что мы будем его пить, но мы иногда немножечко подворовывали.

Корландин благополучно справился с затычкой, нацедил вина в лабораторную колбу и разлил из неё по стопочкам. Первую вручили мне, но я знал, что нельзя пить сразу. Когда все за столом получили по стопочке (Корландин — последним), он поднял свою, поглядел мне в глаза и сказал:

— За фраа Эразмаса, по случаю его выхода на свободу, чтобы она была долгой и радостной и чтобы он воспользовался ею с умом.

Зазвенели сдвигаемые стопки. Меня несколько смутили слова «чтобы он воспользовался ею с умом», но я всё равно выпил.

Ощущение было волшебное, как будто пьёшь любимую книгу. Остальные выпили стоя. Теперь они сели, и я увидел другие столы. Некоторые инаки повернулись ко мне и подняли кружки с тем, что уж они там пили, другие увлеченно беседовали о своём. В дальних концах трапезной, в основном поодиночке, стояли те, с кем я больше всего хотел поговорить: Ороло, Джезри, Тулия и Халигастрем.

Ужин оказался длинным и не слишком аскетичным. Мне подливали и подливали. Я чувствовал себя в центре внимания и заботы.

— Отведите его кто-нибудь к лежанке, — сказал какой-то фраа. — Ему достаточно.

Меня взяли под руки и помогли встать. Я дал проводить себя до клуатра и сказал, что дальше не надо.

За время в соборе я хорошо изучил, какие части клуатра не просматриваются из окон инспектората, поэтому сделал несколько кругов по саду, чтобы прочистить голову, и сел на скамейку, которая была оттуда не видна.

— Ты сейчас в сознании, или мне до утра подождать? — спросил голос. Я поднял глаза и увидел Тулию. Кажется, она меня разбудила.

— Садись.

Я похлопал по скамейке рядом с собой. Тулия села, но на некотором расстоянии, чтобы можно было устроиться поглубже, и повернула ко мне голову.

— Я рада, что ты вышел, — сказала она. — Здесь столько всего произошло.

— Это я понял. А вкратце рассказать можешь?

— Что-то… что-то не так с Ороло. Никто не понимает что.

— Брось! Звездокруг закрыли. Чего тут ещё понимать?

Видимо, мой тон задел Тулию, потому что она ответила обиженно:

— Да, но никто не знает почему. Нам кажется, что Ороло знает и не говорит.

— Ладно. Прости.

— Потому и элигер так прошёл. Некоторые фиды, про которых все думали, что они пойдут к эдхарианцам, выбрали другие ордена.

— Я заметил. А почему? В чём логика?