когда ты разовьёшь их дальше, как в диалоге.
— Я понял. Но
— Зато ты в диалоге сейчас!
Я счёл это шуткой и вежливо хохотнул. Мужчина сухо улыбнулся, но в целом его лицо осталось серьёзным. Женщина, похоже, немного смутилась.
— Но тогда я был не в диалоге. Тогда я рассказывал историю и хотел, чтобы она выглядела логичной. Если Деата и Гилея взяли одну идею и отобразили на разные области, то логика есть. Если бы в моём изложении они утверждали прямо противоположные вещи, логика бы пропала.
— Логика бы осталась, если бы ты представил Деату сумасшедшей, — возразил он.
— Да, возможно. Наверное, из-за того, что в группе было много богопоклонников, я постарался не задевать их чувства.
— То есть ты говорил то, во что не веришь, просто из вежливости?
— Это скорее вопрос акцентов. Я и впрямь верю в то, что говорил про общность. И вы тоже, потому что тогда со мной согласились.
— Насколько такие умонастроения модны в вашем конценте?
При этих словах женщина скривилась, как будто от нехорошего запаха, и, повернувшись к мужчине, сказала тихо:
— «Мода» — уничижительный термин, не так ли?
Тот продолжал, не спуская с меня глаз:
— Хорошо. Многие ли у вас думают так же, как ты?
— Это типичный процианско-халикаарнийский спор, — сказал я. — Инаки, следующие путём Халикаарна, Эвенедрика и Эдхара, ищут истину в чистой теорике. Проциане-фааниты с недоверием относятся к самой идее абсолютной истины и более склонны считать историю Кноуса сказкой. Они на словах признают Гилею ради того, что она символизирует, и потому что она не так плоха, как её сестра. Однако они верят в ГТМ не больше, чем в небеса.
— А эдхарианцы верят?
Женщина стрельнула в него глазами, и он уточнил:
— Я назвал эдхарианцев только потому, что здесь, как-никак, концент светителя Эдхара.
Будь этот человек моим фраа, я бы говорил свободнее. Однако он был мирянин, причем чересчур осведомленный, и держался как большая шишка. Даже и так, в первый день аперта я мог бы что-нибудь брякнуть. Однако наши ворота стояли открытыми десять дней, и я успел восстановить некоторые зачаточные социальные навыки, поэтому ответил не за себя, а за свой концент. Точнее, за эдхарианский орден, поскольку все эдхарианские капитулы мира считают наш концент своей колыбелью, и у них на стенах висят изображения нашего собора.
— Если бы вы спросили эдхарианца напрямик, он бы не спешил в этом признаваться, — сказал я.
— Почему? Ведь здесь концент светителя Эдхара.
— Он был расформирован, — сказал я. — После Третьего разорения две трети эдхарианцев перевели в другие конценты, чтобы освободить место для капитулов Нового круга и реформированных старофаанитов.
— А, так власти внедрили сюда проциан, чтобы за вами приглядывать?
Тут уж женщина не выдержала и предостерегающе взяла его за локоть.
— Вы, похоже, считаете меня эдхарианцем, — сказал я. — Но я ещё не прошёл элигер и не знаю даже, примет ли меня орден светителя Эдхара.
— Что ж, желаю тебе в него вступить. Ради твоего блага.
Разговор становился всё более странным, и теперь я уже не понимал, как отвечать. По счастью, на помощь пришла женщина:
— Просто из-за того, что происходит вокруг небесного эмиссара, мы по пути сюда обсуждали, не оказывается ли на инаков давление. И хотели понять, не отражают ли твои взгляды на Деату и Гилею некое мирское влияние.
— Занятно, — отвечал я. — Кстати, о небесном эмиссаре я услышал всего несколько дней назад. Если мои взгляды на Деату и Гилею что-нибудь и отражают, то лишь мои последние размышления.
— Очень рад.
Мужчина повернулся ко мне спиной. Женщина через плечо бросила: «Спасибо», и они оба зашагали к клуатру.
Довольно скоро часы начали вызванивать провенер. Я прошёл через унарский кампус. Там всё было вверх дном. Инаки и нанятые экстрамуросские рабочие убирали дормитории, куда предстояло заселиться следующему подросту.
В кои-то веки я добрался до собора с большим запасом времени. Здесь я отыскал Арсибальта и сообщил ему о четырёх пенах. Лио подошёл к концу разговора, и, пока мы облачались, мне пришлось ещё раз всё повторить. Джезри заявился последним, сильно выпивши. Родные закатили ему семейную встречу.
Когда перед самым началом службы примас вошёл в алтарь, с ним были двое в пурпурных облачениях. Нас довольно часто посещали иерархи из других концентов, так что я не удивился. Шапки на них были не совсем обычной формы. Арсибальт первым сообразил, что это означает.
— Кажется, у нас два почётных гостя из инквизиции, — сказал он.
Я взглянул через алтарь и узнал мужчину и женщину, с которыми говорил раньше.
Следующие полдня я расставлял на лугу столы. По счастью, в паре со мной работал Арсибальт. С ним не всегда просто, но мышцы у него под жирком, от ежедневного заведения часов, как у быка.
На протяжении трёх тысяч лет концент принимал все складные столы и стулья, которые ему жертвовали, и ни разу ни одного не выкинул. Лишь однажды такая политика оправдалась: на милленальный аперт 3000 года, когда двадцать семь тысяч пятьсот паломников прошли в ворота, чтобы за сытной трапезой встретить конец света. У нас были стулья из бамбука, алюминиевого профиля, авиакосмических композитов, прессованного полипласта, старой арматуры, резного дерева, лозы, новоматерии последнего поколения, чурбаков, сваренного металлолома и плетёной травы. Столешницы могли быть из горбыля, ДСП, экструдированного титана, бумажных отходов, листового стекла, ротанга или других материалов, об истинной природе которых мне даже думать не хотелось. Длина варьировала от двух до двадцати четырёх футов, вес — от былинки до бычьей туши.
— Казалось, за такой срок кто-нибудь мог бы изобрести… ну, скажем… колесо, — заметил Арсибальт, когда мы ворочали двенадцатифутовую махину, которая, судя по виду, в Древнюю матическую эпоху служила щитом от вражеских копий.
Вытаскивать из подвалов и с чердаков всё это старьё казалось неимоверной глупостью. Отсюда уже несложно было перевести разговор на инквизицию.
Суть Арсибальтовых объяснений сводилась к тому, что приезд инквизиторов ничего серьёзного не означает, если только это не что-нибудь серьёзное, и тогда это уже действительно очень серьёзно. Инквизиция давным-давно превратилась в «относительно не шизофренический, даже забюрократизированный процесс». И впрямь, мы видели мать-инспектрису и её сотрудников постоянно, даже когда ничего плохого не происходило. Они числились по ведомству примаса, но формально были подразделением инквизиции и даже имели власть в некоторых случаях отстранять примаса (Арсибальт, разговорившись, упомянул несколько давних прецедентов с сумасшедшими или преступными примасами). Во всех концентах мира следовало поддерживать единый стандарт, иначе Реконструкция пошла бы прахом. Как бы это осуществлялось без элитной группы иерархов (чаще всего инспекторов, которые наложили на своих многострадальных фраа и суур столько епитимий, что начальство их заметило и повысило), разъезжающих по концентам и за всем присматривающих? Странно, что я их только сейчас заметил.
— У меня тут перед самым провенером случился один чудной разговор, — сказал я.
Мы расставляли уже второй акр столов. Сууры и младшие фраа суетились за нами, застилали столы бумагой и придвигали стулья. Старые и мудрые фраа тянули верёвки, поднимая над нами почти невесомый каркас для тента. Посреди луга, в кухне под открытым небом, старые сууры пытались свести нас в могилу ароматом блюд, предназначенных для вечерней трапезы. Мы с Арсибальтом уже десять минут кряду
