оставались теми же.

Теперь я понял, почему Джезри так по-свински себя ведёт.

— Сплошное разочарование, — сказал я.

— Угу, — отозвался Джезри.

— Столько лет читать хронику, каждый день на провенере слушать удивительные истории… Всё это как-то…

— Заставило ожидать большего.

— Ага. — Мне пришла в голову новая мысль. — Ороло когда-нибудь говорил с тобой о десятитысячниках?

— Разрыв причинно-следственных областей и все такое? — Джезри странно посмотрел на меня. Удивился, что Ороло удостоил меня такой беседы.

Я кивнул.

— Классический пример дерьма, которым нас кормят, чтобы всё это казалось интереснее, чем на самом деле.

Однако я чувствовал, что Джезри пришел к такому выводу только сейчас. Если Ороло говорит про РПСО всем фидам, что тут особенного?

— Нас не кормят дерьмом, Джезри. Просто мы живём в скучное время.

Он сделал новый заход:

— Это стратегия привлечения. Точнее, удержания.

— То есть?

— У нас одна радость — ждать очередного аперта. Посмотреть, что там снаружи, когда ворота откроются. Когда там оказывается то же дерьмо, только гаже, что нам делать? Только записаться ещё на десять лет и посмотреть, не изменится ли что-нибудь к следующему разу?

— Или пойти дальше.

— Стать столетником? А ты не думал, что нам это бесполезно?

— Потому что их следующий аперт совпадает с нашим, — сказал я.

— А до послеследующего мы не протянем.

— Ну, многие доживают до ста тридцати, — возразил я. Лучше бы промолчал: сразу стало ясно, что я прикинул в уме то же самое и пришел к тем же выводам, что и Джезри.

Он фыркнул.

— Мы с тобой родились слишком рано, чтобы стать столетниками, и слишком поздно, чтобы стать тысячниками. Родись мы на пару лет раньше, мы могли бы оказаться подкидышами и попасть прямиком на утёс.

— И тогда мы бы оба умерли, не увидев ни одного аперта, сказал я. — К тому же меня, может, ещё и могли подкинуть, но тебя, судя по тому, что ты говорил о своей биологической семье, вряд ли.

— Скоро увидим, — сказал он.

С милю мы шли в молчании. Хоть мы ничего и не говорили, мы были в диалоге: странническом, когда два равных на прогулке пытаются что-то понять, в противоположность сувиническому, в котором наставник учит фида, или периклиническому, по сути, состязанию. Дорога влилась в более широкую. Магазины ширпотреба для пенов чередовались здесь с казино — промышленного вида кубами без окон, подсвеченными разноцветными огнями. Раньше, когда машин было больше, всю ширину улицы занимала расчерченная на полосы проезжая часть. Теперь было много пешеходов, людей на самокатах, досках с колёсиками и педальных устройствах. Однако вместо того, чтобы двигаться по прямой, они (и мы тоже) лавировали по бетонным плитам, окружавшим магазины, словно море — цепочку островов. Дурнопля, пробивающаяся в узкие, извилистые трещины, как сито, собирала из ветра грязь и обёртки. Вскоре после рассвета солнце затянулось тучами, но теперь выглянуло снова. Мы зашли под навес, где продавали разноцветные шины для молодых мужчин, желающих украсить свои кузовили и оттюнингованные мобы, и за минуту растянули стлы так, чтобы прикрыть головы.

— Ты чего-то хочешь, — сказал я. — И у тебя плохое настроение, потому что ты ещё не получил желаемого. Думаю, хочешь ты не вещь, потому что не обращаешь внимания на всю эту ерунду. — Я кивнул на флуоресцентные шины из новоматерии. На колёсах возникали и пропадали изображения голых женщин с надутыми грудями.

Джезри какое-то время смотрел на одну из движущихся картин. Потом пожал плечами.

— Я бы, пожалуй, мог уйти в мир и научиться такое воспринимать. Если честно, пока я вижу один идиотизм. Наверное, чтобы втянуться, надо есть то же, что они.

Мы двинулись дальше.

— Слушай, — сказал я, — ещё в эпоху Праксиса поняли, что если в крови достаточно хорошина, мозг будет сотней разных способов уверять тебя, что всё замечательно…

— А если хорошина недостаточно, будешь, как мы с тобой, — ответил Джезри.

Я хотел было разозлиться, но не выдержал и хохотнул.

— Ладно, пусть так. Минуту назад мы видели куст раданицы на разделительной полосе…

— Ага. И ещё один у магазина бэушной порнопродукции.

— Тот выглядел посвежее. Можем нарвать листьев и пожевать. Уровень хорошина у нас в крови поднимется, и мы сможем жить здесь или где угодно и чувствовать себя счастливыми. А можем вернуться в концент и попытаться достичь счастья честным путем.

— Ты веришь всему, что тебе скажут, — заявил он.

— Это ты надежда эдхарианцев, — возразил я, — значит, ты и должен верить в такое без вопросов. Честно говоря, я удивлен.

— А сам ты теперь кто, Раз? Циничный процианин?

— Так все решили.

— Слушай. Я вижу, как трудятся старшие инаки. Те, кого озарил Свет Кноуса… — последние слова Джезри произнёс с издёвкой. От досады он то замедлял, то ускорял шаг, сообразно тому, как развивалась его мысль, — …занимаются теорикой. Менее одарённые отпадают, становятся каменотёсами или пасечниками. Самые несчастные уходят или бросаются вниз с собора. Остальные выглядят счастливыми, что бы это ни значило.

— Уж точно счастливее, чем здешний народец.

— Не согласен. Они не менее счастливы, чем тот же фраа Ороло. У них есть то, что им нужно — колёса с голыми дамочками. У него есть то, что нужно ему — снизарения о тайнах вселенной.

— Тогда давай конкретнее: чего хочешь ты?

— Чтобы что-нибудь случилось. Мне почти всё равно что.

— Если ты сделаешь большой прорыв в теорике, это сгодится?

— Конечно. Но каковы мои шансы?

— Зависит от данных, которые приходят из обсерваторий.

— Точно. То есть от меня ничего не зависит. И что мне делать, пока я жду?

— Изучать теорику, которая тебе так хорошо дается. Пить пиво. Заводить тивические отношения со всеми суурами, каких сумеешь уговорить. Чем плохо?

Джезри с подозрительной сосредоточенностью пинал камешек и смотрел, как тот прыгает по тротуару.

— Я вот всё рассматриваю околенцев на витражах.

— Кого-кого?

— Ну, сам знаешь. Есть витражи в честь светителей. Самих светителей всегда изображают большими. Почти на всё окно. Но если приглядеться, можно увидеть крошечные фигурки в стлах и хордах…

— Которые жмутся на уровне их коленей.

— Ага. И смотрят на светителя с обожанием. Помощники. Фиды. Второй сорт. Те, кто доказал лемму или на каком-то этапе прочёл черновик. Никто не помнит их имён, кроме разве что ворчливого старого фраа, который протирает витраж.

— Ты не хочешь быть околенцем.

— Верно. Как так выходит? Почему у одних получается, у других — нет?

— То есть ты хочешь персональный витраж?