type='note'>[182]); совсем так, как кто-нибудь, по справедливому замечанию Локка[183], с помощью ярда находит у двух кегельбанов одинаковую длину, равенство которой не может быть обнаружено путем их сопоставления.

Если бы этот великий мыслитель обратил взоры на дядю Тоби и понаблюдал за его поведением, когда отец развивал свои теории носов, — как внимательно он прислушивается к каждому слову — и с какой глубокой серьезностью созерцает длину своей трубки каждый раз, когда вынимает ее изо рта, — — как подробно ее осматривает, держа между указательным и большим пальцем, сначала сбоку — потом спереди — то так, то этак, во всех возможных направлениях и ракурсах, — — то он пришел бы к заключению, что дядя Тоби держит в руках medius terminus и измеряет им истинность каждой гипотезы о длинных носах в том порядке, как отец их перед ним выкладывал. Это, в скобках замечу, было больше, нежели желал мой отец, — цель его философских лекций, стоивших ему такого труда, — заключалась в том, чтобы дать дяде Тоби возможность понять — — — а вовсе не обсуждать, — — в том, чтобы он мог держать граны и скрупулы учености — — а вовсе не взвешивать их. — — Дядя Тоби, как вы увидите в следующей главе, обманул оба эти ожидания.

— Как жаль, — воскликнул в один зимний вечер мой отец, промучившись три часа над переводом Слокенбергия, — как жаль, — воскликнул отец, закладывая в книгу бумажную полоску от мотка ниток моей матери, — как жаль, брат Тоби, что истина окапывается в таких неприступных крепостях и так стойко держится, что иногда ее невозможно взять даже после самой упорной осады. — —

Но тут случилось, как не раз уже случалось раньше, что фантазия дяди Тоби, не находя для себя никакой пищи в объяснениях моего отца по поводу Пригница, — — — унеслась незаметно на лужайку с укреплениями; — — тело его тоже было бы не прочь туда прогуляться — — так что, будучи с виду глубокомысленно погруженным в свой medius terminus, — — дядя Тоби в действительности столь же мало воспринимал рассуждения моего отца со всеми его «за» и «против», как если бы отец переводил Гафена Слокенбергия с латинского языка на ирокезский. Но произнесенное отцом образное слово осада волшебной своей силой вернуло назад фантазию дяди Тоби с быстротой звука, раздающегося вслед за нажатием клавиши, — дядя насторожился — и отец, увидя, что он вынул изо рта трубку и придвигает свое кресло поближе к столу, словно желая лучше слышать, — отец с большим удовольствием повторил еще раз свою фразу — — — с той только разницей, что исключил из нее образное слово осада, дабы оградить себя от кое-каких опасностей, которыми оно ему угрожало.

— Как жаль, — сказал отец, — что истина может быть только на одной стороне, брат Тоби, — если поразмыслить, сколько изобретательности проявили все эти ученые люди в своих решениях о носах. — — Разве носы можно порешить? — возразил дядя Тоби.

Отец с шумом отодвинул стул — — встал — надел шляпу — — в четыре широких шага очутился перед дверью — толчком отворил ее — наполовину высунул наружу голову — захлопнул дверь — не обратил никакого внимания на скрипучую петлю — вернулся к столу — выдернул из книги Слокенбергия бумажную закладку от мотка моей матери — поспешно подошел к своему бюро — медленно вернулся назад — обмотал матушкину бумажку вокруг большого пальца — расстегнул камзол — бросил матушкину бумажку в огонь — раскусил пополам ее шелковую подушечку для булавок — набил себе рот отрубями — разразился проклятиями; — но заметьте! — проклятия его целили в мозг дяди Тоби — — уже и без того порядком задурманенный — — проклятия отца были заряжены только отрубями — но отруби, с позволения ваших милостей, служили не более как порохом для пули.

К счастью, припадки гнева у моего отца бывали непродолжительны; ибо, покуда они длились, они не давали ему ни минуты покоя; и ничто так не воспламеняло моего отца, — это одна из самых неразрешимых проблем, с которыми мне когда-либо приходилось сталкиваться при наблюдениях человеческой природы, — ничто не оказывало такого взрывчатого действия на его гнев, как неожиданные удары, наносимые его учености простодушно-замысловатыми вопросами дяди Тоби. — — Даже если бы десять дюжин шершней разом ужалили его сзади в сто двадцать различных мест — он бы не мог проделать большего количества безотчетных движений в более короткое время — или прийти в такое возбуждение, как от одного несложного вопроса в несколько слов, некстати обращенного к нему, когда, позабыв все на свете, он скакал на своем коньке.

Дяде Тоби это было все равно — он с невозмутимым спокойствием продолжал курить свою трубку — в сердце его никогда не было намерения оскорбить брата — и так как голова его редко могла обнаружить, где именно засело жало, — — он всегда предоставлял отцу заботу остывать самостоятельно. — — В настоящем случае для этого потребовалось пять минут и тридцать пять секунд.

— Клянусь всем, что есть на свете доброго! — воскликнул отец, когда немного пришел в себя, заимствуя свою клятву из свода Эрнульфовых проклятий — (хотя, надо отдать отцу справедливость, он реже, чем кто-нибудь, этим грешил, как правильно сказал доктору Слопу во время беседы об Эрнульфе). — — Клянусь всем, что есть доброго и великого, братец Тоби, — сказал отец, — если бы не философия, которая оказывает нам такую могущественную поддержку, — вы бы вывели меня из терпения. — Помилуйте, под решениями о носах, о которых я вам говорил, я разумел, — и вы могли бы это понять, если бы удостоили меня капельки внимания, — разнообразные объяснения, предложенные учеными людьми самых различных областей знания, относительно причин коротких и длинных носов. — Есть одна только причина, — возразил дядя Тоби, — почему у одного человека нос длиннее, чем у другого: такова воля божья. — Это решение Грангузье[184], — сказал отец. — Господь бог, — продолжал дядя Тоби, возведя очи к небу и не обращая внимания на слова отца, — создатель наш, творит и складывает нас в таких формах и пропорциях для таких целей, какие согласны с бесконечной его мудростью. — — Это благочестивое объяснение, — воскликнул отец, — но не философское — в нем больше религии, нежели здравого смысла. — Немаловажной чертой в характере дяди Тоби было то — — что он боялся бога и относился, с уважением к религии. — — Вот почему, как только отец произнес свое замечание, — дядя Тоби принялся насвистывать Лиллибуллиро с еще большим усердием (хотя и более фальшиво), чем обыкновенно. — —

А что сталось с бумажной полоской от мотка ниток моей матери?

Нужды нет — — в качестве швейной принадлежности бумажная полоска от мотка ниток могла иметь некоторое значение для моей матери — она не имела никакого значения для моего отца в качестве закладки в книге Слокенбергия. Каждая страница Слокенбергия была для отца неисчерпаемой сокровищницей знания — раскрыть его неудачно отец не мог — а закрывая книгу, часто говорил, что хотя бы погибли все искусства и науки на свете вместе с книгами, в которых они изложены, — — хотя бы, — говорил он, — мудрость и политика правительств забыты были из-за неприменения их на практике и было также предано забвению все, что государственные люди писали или велели записать относительно сильных и слабых сторон дворов и королевской власти, — и остался один только Слокенбергий, — даже и в этом случае, — говорил отец, — его бы за глаза было довольно, чтобы снова привести мир в движение. Да, он был подлинным сокровищем, сводом всего, что надо было знать о носах и обо всем прочем! — — Утром, в полдень и вечером служил Гафен Слокенбергий отдохновением и усладой отца — отец всегда держал его в руках — вы бы об заклад побились, сэр, что это молитвенник, — так он был истрепан, засален, захватан пальцами на каждой странице, от начала и до конца.

Я не такой слепой поклонник Слокенбергия, как мой отец; — в нем, несомненно, есть много ценного; но, на мой взгляд, лучшее, не скажу — самое поучительное, но самое занимательное в книге Гафена Слокенбергия — его повести — — а так как был он немец, то многие из них не лишены выдумки, — — повести эти составляют вторую часть, занимающую почти половину его фолианта, и разделены на десять