это лучше других. Да что я перед тобой распыляюсь, ты это и без меня знаешь. Я твоего крестника уже месяца три, наверное, не видел. Позвал бы.

– Ты приглашаешь здесь, а не я, – ответил Карл. – В другой раз вместе с ним зайдем.

– Знаешь, Карл, – уже серьезно произнес Монгол тем голосом, от которого у блатных, прошедших зону, мурашки по спине бежали, – другого раза может и не быть.

Карл подался вперед, пристально посмотрел в глаза Монгола:

– Ты чего это?

– Карл, слабею. Тяжело признаться, но на кровать без чужой помощи залезть не могу. Мало мне осталось. Ну да ничего, надеюсь, успею, – глаза у Монгола сверкнули хитрым огнем.

– Что успеешь, Монгол? О чем это ты?

– Я все о том же: готовься дела мои принимать. Вот сдам их тебе, может, легче станет.

– Мне казалось, что ты поздоровел, в силу вошел. Спокойно, – Карл протянул вперед ладони. – Ты мне это уже третий год втираешь, и жив-здоров пока, слава богу.

– Вот именно, слава богу, – Монгол погрозил Карлу пальцем, но при этом лицо его стало невероятно серьезным.

– Пройдет еще год, и мы с тобой это дело обмозгуем, – сказал Карл и положил ладонь на плечо Монгола. – Ты раньше смерти в яму не лезь и до расстрела не умирай.

– Я знаю, – отрезал Монгол. – Я хочу, чтобы ты, Карл, сказал мне «да». Потому как насильно счастлив не будешь, да и тебе пора с показательными выступлениями в трамваях да переходах завязывать. Если я слово закину, то поставит тебя братва на общак.

– Я вор – щипач, – сказал Карл, затем повторил громко и отчетливо: – Вор! Я в банковских делах мало смыслю.

– Я тебя научу, – прошептал Монгол. – Я ведь тоже вор, – громко, почти выкрикнул Монгол, – и тоже не родился казначеем. Или ты забыл, что я вор?

– Не хочу я этого, – выдохнул Карл. Ему захотелось закурить.

– Ладно, подумаю, – вдруг смягчился Монгол, и его напряженное лицо, до этого застывшее, как гипсовая маска, немного расслабилось. – Так ты подумай, Карл, – произнес Монгол, протягивая руку, – и не удивляйся, если слух среди братвы пойдет, что я тебя на ближайшем сходняке предлагать стану. Так надо.

Карл пожал холодную ладонь, кивнул на прощание и тоже улыбнулся, давая понять казначею воровского общака, что напрасно тот гонит волну, что жить ему еще долго.

И Монгол понял, что Карл в своем поступке абсолютно искренен и не пытается его обмануть, а по- настоящему желает ему здоровья, того самого, которого Монголу недоставало.

Бунин ждал Карла, сидя на крыльце, с погасшей сигаретой в пальцах. В темных стеклах очков отражался закат, бледное лицо казалось золотым. Такими же были и руки с длинными, чуткими пальцами музыканта. Бунин слышал, как открылась дверь, но голову не поворачивал, продолжая играть роль слепого.

– Пойдем, – сказал Карл, тронув его за плечо.

Они сели в машину.

– Ну, как Монгол? – спросил Николай.

– Тебя хотел видеть.

– А… – задумчиво протянул Бунин.

– Надеюсь, еще увидитесь.

Бунин кивнул. Машина выехала за ворота и помчалась к Москве.

Наступившее тюремное утро в Бутырке не отличалось от всех остальных, похожих друг на друга, как облезлые бетонные коробки хрущевок в спальном районе. Шныри повыползали из-под нар – с так называемого «вокзала» и принялись за уборку камеры. Ночью влажность стояла такая, что с вечера даже не успел просохнуть бетонный пол. Арестанты, неразговорчивые после сна, приводили себя в порядок. Вентилятор, переданный с воли, гонял по камере затхлый воздух, настолько спертый, что казалось, он прилипает к лицу.

Кувалов, стараясь не афишировать своего интереса, следил за очкариком. Тот, не поднимая подушки, небрежно заправил постель и уселся поверх одеяла, сложив по-турецки ноги.

«Книжку читает, – со злобой подумал Кувалов, – про бабу свою думает. Только хрен она тебя дождется, если ноги у нее от ушей растут. Такой товар – нарасхват».

Наконец в камеру заехал баландер с тележкой. Арестанты тут же оживились. Не так хотелось есть, как появилось у сидельцев хоть какое-то осмысленное дело. Тюремная пайка для человека, не так давно покинувшего волю, – несъедобна, да и продуктов, переданных родственниками, обычно хватает. Однако есть ритуалы тюремной трапезы. На каждого заключенного положена на день половина буханки черного хлеба – чернушки. Хлеб всегда привозят и раздают буханками. Дележ хлеба на равные части особое искусство. Чем разрежешь, если ножи в следственных изоляторах запрещены? На каждое «нет», «запрещено», «не положено» у арестантов существует свое решение. Хлеб режут толстой натянутой ниткой. И если тот, кто делит буханку с соседом, разрезал не пополам, это еще пол-беды. Просто он обязан отдать большую часть, а меньшую взять себе. Но упаси бог взять себе большую. Этим премудростям первоходов – впервые оказавшихся за решеткой учат сразу же, когда они попадают в камеру.

Очкарик больше всего боялся нарушить одну из неписаных заповедей тюремной жизни. Вчера ему повезло, что не успел договорить, куда именно он хотел бы отправить одного из мужиков. Могло бы кончиться плохо, произнеси он хоть первую букву слова из трех букв или добавь хотя бы к слову «пошел» простенькое «на…». «На баню» не ходят, ходят «в баню». Поэтому очкарик-первоход старательно семь раз примеривался, прежде чем перерезать суровой ниткой буханку хлеба, а потом без сомнений отдал соседу ту часть, которая показалась ему большей.

Кувадла терпеливо ждал. Его чуть выцветшие голубые глаза прятались за прикрытыми веками. Он якобы смотрел телевизор, половина камеры собралась у «ящика», чтобы посмотреть утренний повтор криминальной хроники. Другая половина не смотрела только потому, что видела этот выпуск вчера. Доброхоты подсказывали, на что стоит посмотреть внимательнее в оперативной съемке:

– Братва, смотри, как он сейчас менту ввалит, только шлем отлетит.

И точно, на экране телевизора худосочный парень, только что передавший подсадному покупателю наркотик, оказывался перед лицом оперативника, переодетого мотоциклистом. Двое ментов в штатском уже схватили его сзади. Паренек, еще не понявший, что его схватили милиционеры из отдела по борьбе с незаконным оборотом наркотиков, а не «нарки», пожелавшие отнять товар, ударил мотоциклиста ногой в голову. Шлем покатился к оператору, ведущему оперативную съемку.

– Конкретно врезал.

Если бы в камере был видеомагнитофон, то и без криков «бис» фрагмент повторили бы.

– Я убегать от мусоров могу, прятаться могу, но если уж взяли, то сразу сдаюсь, – прозвучал хриплый голос, – неохота еще один срок на себя вешать.

– Сразу – руки-ноги склеиваешь и мертвым притворяешься?

– Почему бы и нет? Если ты махалово устроишь, ментам это только на руку.

День шел своим чередом, в разговорах, играх, без всяких косяков…

Очкарик отложил книжку, дочитав ее до постельной сцены, у него не выходила из головы блондинка, оставленная им в Саратове. Так явно ему представилось, что красотка сейчас с другим мужчиной и ублажает его так же, как и его самого, что усидеть на месте он не смог – соскочил с нар и поднял подушку. Знал, что сигарет у него почти не осталось – две штуки, потому и тянул с курением ближе к вечеру.

Очкарик застыл: рядом с двумя завернутыми в газетную бумагу плоскими «приминами» россыпью лежали четыре сигареты «Мальборо» с желтыми фильтрами. Он простоял с подушкой в руках совсем недолго – пару секунд, а затем быстро положил подушку на место. Он уже хотел было присесть, обдумать, что бы это значило, как тут раздался вкрадчивый голос смотрящего:

– Очкарик, ты чего там под подушкой от братвы прячешь?

– Ничего… – пробормотал парень, нервно поглядывая на оторвавших взгляды от экрана сидельцев, – вы чего на меня смотрите?

– Так уж и ничего, – усмехнулся Кувалов и неспешно подошел к шконке, – от братвы что-то заныкал?