Я очнулся в полутемном подвале. Сверху, между скрещенных досок, пробивался свет.

В подвале стонали и ругались. Здоровенный детина с исполосованной спиной, в кровавых рубцах, плевался кровью и жалобно мычал.

Сочувственный голос уговаривал:

— Митек, жуй! Нутро прогреется. Нутренности тебе отбили. На, коровий навоз жуй! Жуй да глотай! Сколько меня били только навозом и спасался.

И тут я ощутил боль в плечевых суставах, шею сводило: Ванька постарался. Перед глазами все плавало — я пытался сосредоточить волю, чтобы заняться регенерацией своего покалеченного тела.

Вдруг голову сжало, как тисками, отпустило, сознание стало четким, в полутьме я видел, как днем. Аварийная служба Трансмигранта! Она была начеку. На пульте, наверное, был кто-нибудь из старательных новичков, потому что после оценки ситуации через мои глаза, мне было внушено овладеть осознанным вниманием согнувшегося в предсмертных вздохах здоровенного детины.

— Митек! — позвал я.

Это было его счастье, что, среагировав на негромкий зов, он сразу встретился с моими глазами: ресницы его дрогнули, он разогнулся, изо рта потекла коричневая жижица пережеванного навоза.

Да, я оказался транслирующим организмом, передающим нервную энергию для оживления смертельно пострадавшего человека.

Я еще успел увидеть, как Митек, ожив, торопливо выплевывая навоз, бросился ко мне с низким горловым рыком. И тут Трансмигрант отключился.

Что и как происходило потом — не знаю. Я пришел в себя в избушке с низким прокопченным потолком. В углу, под святцами, горело несколько лучин, потрескивали серые волоконца сосны. Отчетливо вызвался наблюдающий шепоток:

— Очнулся!

— Ну! — радостно прогудело в ответ.

— Клянусь Володимерской богоматерию! — откликнулся старушечий голосок. — Владычица помогла: не зря мы его грязью-то натирали! Чуть не помер.

Надо мной склонилось лицо, заросшее густой рыжей щетиной. Это был Митек.

— Ну вот! — басил он. — Вот бабкины грязи помогли. А ты, Харитон! Не житок, говоришь! Глянь!

— Митек! — громко позвал я — хрипящий звук вырвался из моих губ.

— Стой-ка! — Отодвинул Митька Харитон. — Што тебе, милок?

— Дай навозу! Навозу! — хрипел я.

Отчетливый старушечий шепоток запричитал, прощаясь с живой душой. Харитон вталкивал мне в рот навоз. Я имитировал жевание, сосредоточив волю на собственном безнадежном положении. Трансмигрант включился сразу…

Выход из забвения был — как мгновенное пробуждение от дурного сна…

— Ну и што я вам сказывал? — горделиво говорил Харитон. Кто спас Митька и немца? А ить все — навоз! Жрите навоз — да будьте здравы! И жрем, а здоровше нас, русских, увидишь ли?

Митек осторожно держал ковш с водой у моего рта, прислушиваясь к хвастливым словам Харитона, обернулся ко мне, и взгляды наши встретились — его рука дрогнула, выплеснув воду мне на грудь…

— Ух и глазищи-то у тебя! — шепотом сказал он, и его сумрачное лицо просветлело. — Пей! Родниковая водичка.

— А уж как мы сбегли от Россохватского! — продолжал Харитон. — Копали целую ночь лаз, а уж как бегом бегли — один Христос знает. Вон Митек соврать не даст, чужерод нам бы и ни к чему. А Митек без него — ни шагу. Я кричу: бежим, скоро из Россохватки погоня. А он: без немца не пойду! — Ехидным был голос Харитона. — Бежать нужно, а Митек чужерода — на плечи. Сам-то еле на ногах стоит. Пошли, мне-то говорит!

Харитон рассказывал о злоключениях побега из Россохватки.

В избе было тесно, собралось человек восемь. Я лежал возле темного ночного окна. Под лучинами, на березовых поленьях сидели двое. Один в ярком польском кафтане, лицо красивое, умное, с черными тонкими усиками над влажными сочными губами: женолюб. Второй — страшен, с рваными ноздрями, с обрезанными ушами. Оба сидели как судьи. Харитон будто оправдывался.

— Ну, кончай, Харитон. Сбегли — так сбегли! Молодцы! сказал мужик с рваными ноздрями. — Ты лучше скажи, куда пропали наши из Дубиновки? Да кто ярыжек со стрельцами навел?

— Ты што, допрос, с меня сымаешь? — налился угрозой голос Харитона. — В Россохватке с Митьком тогда я был, пороли нас, понял? Ты, Гришка, воли много берешь! Меня с ярыжками равнять! Да кто ты такой?

— Я — убивец! — горделиво сказал Гришка с рваными ноздрями. — Мне стыдиться неча! А вот ты — тихая пиявка сладкососная, гнида болотная. Исподтишка творишь, за тридцать серебренников! Думаешь — не знаем?

Спорили, видно, уже не в первый раз, схлестывались старые обиды и подозрения.

Огромный серый кот сидел рядом на подоконнике, царапал стекло с морозными узорами, потом лизал, наверное, хотел пить.

Я думал: как же попасть к Россохватскому? Нужно забирать Нину и срочно возвращаться.

Неприветливо встретила меня моя прародина: систематическим членовредительством.

Тут сильная рука скомкала рубаху на моей груди и приподняла меня над лежанкой.

— А этот! — закричал Гришка с рваными ноздрями. — Немец вот этот! Это ведь ты, Харитошка, привел его сюда! А поклянись — не служба ли он царская?

Секунды три, приподнятый за рубашку, висел я в воздухе.

Бить меня не будут, знал: Митек не даст. С грустью, сжимая волю в кулак, понял, что без применения специальных способностей не обойтись. Глянул в глаза Григорию. Его рука сразу разжалась. Очень мне захотелось, чтобы он принес ночной горшок, теплый, обогретый.

— Воды много выпил, — тихим, слабым голосом сказал я, на двор хочется, да холодно. Поди-ка, Гришенька, ночной горшок мне принеси.

Гришка торопливо выбежал в сени, послышалась возня, бабий взвизг, потом он спешно появился с глиняным кувшином, от которого еще шел пар.

— Вот-тя, — ласково, упреждая мои движения, говорил он. У бабы к разу и кипяточек был. Горшков нету, кувшинчик обогрели. Кувшинчик сойдеть? — с готовкой предупредительностью хихикнул он.

В избушке стояла тишина.

Харитон испуганно смотрел на меня. Серый кот, как по сигналу тревоги, с паническим “мяу” шмыгнул с подоконника под стол.

— Бог поможет! — кротко поблагодарил я Григория. Опустился на лежанку и умиротворенно позвал: — Кис-кис! Иди-ка сюда, мурлыка! Кис-кис!

Кот вынырнул из-под стола, взметнулся мне на грудь. Удовлетворенное утробное мурлыканье наполнило избушку примиряющим покоем.

Опытный старушечий шепоток заметил:

— Вон и мурлыка его признал! А мурлыка к чужому — ни-ни! И Харитон с Митьком да Гришка — вона для него стараются. Не иначе — божий человек!

“Божий человек, божий человек!” — зашептала избушка.

Круглое лицо Гришки кривилось. Он ошеломленно перекрестился, смотрел на меня, жалобно улыбаясь.

— Ты, Гришка, белены объелся? Продался Харитошке? — мурлыканье кота и тишину в избушке грубо нарушил властный голос: — Размурлыкались! Божий человек! — красавец в польском кафтане вскочил. — Не ты ли, Гришка, говорил, что Харитошка на службе Годунова? Намурлыкаешься под палачом! Крушить предателей надо! А тут друг друга лижут…

— Ты што, Прокофий! Што криком пошел? Иди — в Рязани у себя вопи! А здесь полюбовно надо! — укоризненно говорил Харитон.

— А мы, Ляпуновы, всегда за полюбовный разговор — да только за честный! Народили, прости, господи, божьего человека!

Прокофий Ляпунов выхватил одну лучину, поднес мне: