Я кивнул Бруту, чтобы тот продолжил репетицию. Он снял маску со специального крючка за спинкой стула и натянул ее на голову Тут-Тута, закрепив под подбородком, так что на макушке оказалась большая дыра. Потом Брут наклонился, вынул круглую мокрую губку из ведра, прижал к ней палец, а потом кончик пальца лизнул. Проделав это, опустил губку назад в ведро. Завтра будет не так. Завтра он положит губку в шлем, висящий на спинке. Не сегодня, сегодня совсем незачем мочить старую голову Тута.

Шлем был стальной, с завязками и напоминал каску пехотинца. Брут надел его на голову старого Тут-Тута, натянув вниз вокруг дыры в черной ткани маски.

— Надеваю шлем, надеваю шлем, надеваю шлем, — говорил Тут, и его голос звучал сдавленно и приглушенно. Завязки не давали открыть рот, и я думаю, что Брут натянул его чуть сильнее, чем требовалось для репетиции. Он отступил назад, оглядел пустые стулья и сказал:

— Арлен Биттербак, сейчас через ваше тело пропустят электрический ток, пока вы не умрете в соответствии с законом штата. Пусть Господь будет милостив к вашей душе.

Брут повернулся к сетчатому квадрату:

— Включай на вторую.

Старый Тут, пытаясь повторить свой гениальный комический трюк, стал ерзать и дергаться на стуле, чего обычно клиенты Олд Спарки почти никогда не делали.

— Я жарюсь, — кричал он. — Жарюсь! Горю-ю! Я жареный индюк!

Я увидел, что Харри и Дин смотрят совсем в другую сторону. Они отвернулись от Спарки и глядели через пустой склад на дверь, ведущую в мой кабинет.

— Будь я проклят, — проговорил Харри, — один из свидетелей явился на день раньше.

На пороге, аккуратно обвив хвостиком лапки и глядя круглыми блестящими глазами-бусинками, сидела мышь.

Казнь прошла хорошо, и если вообще можно сказать «хорошая казнь» (в чем я очень сомневаюсь), то казнь Арлена Биттербака, старейшины совета ирокезов Ваишта, была именно такой. Он плохо заплел волосы в косы — сильно дрожали и не слушались руки, — и его старшей дочери, тридцатитрехлетней женщине, разрешили заплести их ему ровно и красиво. Она хотела вплести перья в кончики кос — хвостовые перья сокола, его птицы, но я не разрешил. Они могли загореться. Я, конечно, не сказал ей этого, просто объяснил, что не положено. Она не возражала, только наклонила голову и прижала руки к вискам в знак разочарования и неодобрения. Женщина вела себя с достоинством и этим практически гарантировала, что ее отец будет вести себя так же.

Когда пришло время. Вождь вышел из камеры без протестов и задержек. Иногда нам приходится отдирать их пальцы от прутьев решетки — я даже сломал как-то один или два и никогда не забуду их приглушенный треск, — но Вождь, слава Богу, был не из таких. Он прямо прошел по Зеленой Миле в мой кабинет и там опустился на колени, чтобы помолиться вместе с братом Шустером, который специально приехал из баптистской церкви «Райский Свет» на своем драндулете. Шустер прочел Вождю несколько псалмов, и Вождь заплакал, когда Шустер дошел до места, где говорится о том, чтобы лежать у спокойной воды. Но это была совсем не истерика. Я подумал, что он представил ту спокойную воду такой чистой и холодной, что ломит зубы при каждом глотке.

А вообще, мне нравится, когда они немного плачут. Если нет, это уже тревожит.

Многие не могут подняться с колен без посторонней помощи, но Вождь и здесь показал себя достойно. Он, правда, слегка покачнулся сначала, словно у него закружилась голова, и Дин протянул руку, чтобы поддержать его, но Биттербак уже обрел равновесие сам, и мы пошли.

Почти все стулья были заняты, люди тихо переговаривались между собой, как обычно в ожидании начала свадьбы или похорон. И вот тут единственный раз Биттербак дрогнул. Я не знаю, то ли кто-то конкретно из присутствующих так подействовал на него, то ли все они вместе, но я услышал, как из горла у него вырвался тихий стон, и сразу же рука, которую я держал, обмякла. Уголком глаза я видел, как Харри Тервиллиджер двинулся и отрезал Биттербаку путь к отступлению, если тому вдруг вздумается уйти.

Я крепче сжал его локоть и постучал по плечу пальцем. «Спокойно, Вождь, — сказал я уголком рта, не разжимая губ. — Все, что большинство запомнит о тебе, — это как ты ушел, поэтому покажи им, как Ваишта умирает».

Он взглянул на меня искоса и кивнул. Потом взял одну из косичек, заплетенных его дочерью, и поцеловал. Я посмотрел на Брута, который торжественно стоял за электрическим стулом во всем великолепии своей лучшей синей униформы с начищенными до блеска пуговицами и с исключительно ровно сидящей на большой голове кепкой. Я слегка кивнул ему, и он ответил мне, шагнув вперед, чтобы помочь Биттербаку взойти на помост, если понадобится такая помощь. Она не понадобилась.

Прошло меньше минуты с того момента, как Биттербак сел на стул, и до момента, когда Брут тихо через плечо скомандовал: «Включай на вторую». Свет снова слегка потускнел, но только чуть-чуть, вы бы и не заметили, если бы не ожидали специально. Это означало, что Ван Хэй повернул выключатель, который какой-то умник назвал феном для волос Мэйбл. Из-под шлема донесся низкий гул, и Биттербак подался вперед, натянув застежки и ремень на груди. У стены стоял тюремный врач, глядя безучастно, закусив губы так, что рот превратился в белую линию. Не было ни дерганий, ни рывков, которые старый Тут-Тут изображал на репетиции, только это сильное стремление вперед, такое, как мужчина ощущает в бедрах во время мощного спазма при оргазме. Голубая рубашка Вождя натянулась на груди, и между застежками стали видны полоски кожи.

А потом пошел запах. Сам по себе не плохой, но неприятный из-за ассоциаций. Я никогда не мог спуститься в подвал, когда меня привезли в дом внучки, хотя именно там у маленького правнука была установка Лайонела, которую он с удовольствием показал бы своему прадедушке. Я не против шестеренок, но, уверен, вы уже догадались, не выношу трансформатора. То, как он гудит. А еще то, как пахнет, когда нагреется. Даже через столько лет этот запах напоминает мне о Холодной Горе.

Ван Хэй дал ему тридцать секунд и отключил ток. Доктор вышел вперед и послушал стетоскопом. Свидетели сидели молча. Доктор выпрямился и посмотрел сквозь сетку. «Расстроено», — сказал он и сделал резкое движение пальцами. Он услышал несколько беспорядочных ударов сердца в груди Биттербака, скорее всего таких же бессмысленных, как последние судороги обезглавленного цыпленка, но все же лучше не оставлять шансов. Никому не нужно, чтобы он вдруг сел на каталке, когда его провезут через полтоннеля, и стал орать, что горит.

Ван Хэй включил на третью, и Вождь опять подался вперед, слегка качаясь из стороны в сторону в волнах электрического тока. На этот раз доктор, послушав его, кивнул. Все было кончено. Мы в очередной раз успешно справились с разрушением того, что не можем создать. Кое-кто из зрителей снова начал тихо разговаривать, но большинство людей сидели, опустив голову и глядя в пол, словно окаменев. Или словно им было стыдно.

Харри и Дин принесли носилки. С одной стороны их должен был нести Перси, но он не знал этого, и никто ему не сказал. Вождя, все еще в черном шелковом мешке на голове, погрузили на носилки, и мы с Брутом быстро-быстро, почти бегом, понесли его в тоннель. Из отверстия в верхней части мешка шел дым — много дыма — с ужасающей вонью.

— О Боже, — закричал Перси срывающимся голосом. — Что за смрад?

— Уйди с дороги и не путайся под ногами, — бросил ему Брут, направляясь к стенке, где висел огнетушитель. Он был старинного типа, с насосом, но не так уж плох, и мог пригодиться: левая коса Биттербака тлела, как куча влажной листвы.

— Не обращай внимания, — сказал я Бруту. Мне не хотелось счищать массу химической пены с лица покойника перед тем, как погрузить его в рефрижератор. Я похлопал ладонью по голове Вождя (Перси все это время смотрел, вытаращив глаза), пока дым не перестал идти. Потом мы спустили тело по лестнице в двенадцать ступеней, ведущей в тоннель. Здесь было холодно и промозгло, как в темнице, где-то все время капала вода. В тусклом свете лампочек с грубыми жестяными плафонами, сделанными в тюремной мастерской, виднелась кирпичная труба, проходившая метрах в десяти под шоссе. Потолок был неровный и