И последние три с половиной года он просто выкручивался как мог, ибо его дело, как он с горечью понял, обанкротилось. Платить долги Салтычихе было бы совсем нечем, если бы только…

Кое-какое прозрение о вкусах на предметы старины и антиквариата, о том, что сейчас берут в первую очередь, за чем гоняются, чем хвалятся друг перед другом и во что готовы вложить крупные деньги те самые ИХ ВЕЛИЧЕСТВА ПОКУПАТЕЛИ (потому что только таких вот ублюдков и послал ему Бог), Белогуров получил однажды почти случайно.

Среди вещей деда он обнаружил три китайские акварели по шелку конца прошлого века, именуемые в дедовском рукописном каталоге как «Картинки Персикового дворца». Это была очень изящная высокохудожественная порнография – подробное, изощреннейшее пособие по технике… Черт возьми, сколько ни вертел эти картинки Белогуров в руках, так и не смог понять, как такая брутальная техника группового полового акта вообще возможна.

Как эта хитрая, развращающая воображение вещица попала к скромнику-деду, Белогуров понятия не имел. Но решил ее кое-кому показать. И успех был ошеломляющий! Покупатель (кстати, весьма известный в политических кругах человек) буквально глаз не мог оторвать от этих расписных тряпочек. И ничто (ничто!) уже из вещей, украшавших стены «Галереи Четырех» – ни «Гималаи» Рериха, ни этюды к декорациям Судейкина, ни портреты Серова и Борисова-Мусатова (за чем, собственно, он, по его словам, и заглянул) его не интересовали. Он купил только «Картинки Персикового дворца», сразу и не торгуясь, за ту цену (очень высокую), которую внаглую брякнул ему удивленный Белогуров. И… и, пряча глаза блудливо, попросил «при случае подыскать для него что-то еще… Этакое… Ну, вы, друг мой, понимаете меня?».

И до Белогурова дошло. Скрипочка-мастурбатор оказалась бы лишь эпизодом в веренице «антиквариата» такого же пошиба, который в последние годы прошел через его руки. Но увы, такие вещи нужно было искать по всему миру чуть ли не с фонарем. Как и все, на что с каждым днем рос спрос и цена, такие вещицы на любителя были чрезвычайно редки. Приходилось наводить справки, таиться от конкурентов, адски переплачивать… Доходы с такого бизнеса хотя и были довольно высокими, но поступали нерегулярно и…

И если бы он делал ставку только на одно это, то… То все равно все бы у них лопнуло еще в прошлом году, когда дела особенно были плохи. Он тогда уже стал несостоятельным должником Салтычихи, а это означало… То самое неминуемое и страшное несчастье, призрак которого словно ореолом окружал подбритый затылок и печальный изрытый оспой лик Василия Салтыкова.

Но Белогуров не желал быть несчастным по милости Салтычихи. А посему нашел-таки выход, делая ставку на…

Странная штука наша память: сейчас, поднимаясь по лестнице (и всего-то двенадцать ступенек) на второй этаж гудевшего, как пчелиный улей, ресторана «Колорадо», где в отдельном кабинете поджидал его Салтычиха, Белогуров успел передумать почти обо всем важном, существенном для себя – и как все это начиналось, и о том, что терзало и беспокоило его неотступно, словно все длинные годы, что он промыкался владельцем «Галереи Четырех», втиснулись в эти крохотные временные отрезки – секунды, за которые он успел лишь шагнуть со ступеньки на ступеньку. И только об одном, что и было для него сейчас САМЫМ ГЛАВНЫМ, пугающе главным и важным, он подумать так и не успел. Или просто не захотел? Была ли это защитная реакция памяти, еще затуманенной коньячными парами? Ибо самое основное, пугающе главное заключалось в…

– Привет, Ваня, что такой хмурый?

Белогуров словно очнулся (сплю на ходу прямо – что же это со мной творится?). Перед ним, прикрывая квадратной спиной двери в кабинет Салтычихи, стоял Саша Марсиянов – кличка Пришелец – личный телохранитель Салтыкова, тридцатилетний флегматичный, смертельно скучающий от безделья атлет с внешностью героя-любовника из бразильского телесериала. Белогуров отметил, что Пришелец в который уж раз сменил прическу: покрасил волосы и отпустил косые баки, явно стилизуясь под Антонио Бандераса. И это ему чертовски шло.

– К самому? – Пришелец лениво кивнул на дверь. – Злой сегодня, учти. Шею ему где-то продуло – не ворочается. Китаеза наша массирует его. Погоди, я спрошу насчет тебя.

Он ушел в кабинет. Белогуров стоял в душном «предбаннике», отделанном фальшивыми дубовыми панелями, и терпеливо ждал. Эх, хоть и говорят про Салтыкова, что эта его бабья кличка и подозрение в кое-каких противоестественных склонностях – две вещи несовместные, однако…

Вот, например, личники его – все как на подбор мальчики-картинки. Этот вот Шура Марсиянов – у Шуры, кстати, судимость за плечами – и второй личник, этот китаец Чжу Дэ, кличка Пекин… Этот двадцатисемилетний дальневосточный принц всего год назад вместе с сестрой (они бежали из Таджикистана, где до гражданской войны жило много этнических китайцев) продавал на Павелецком рынке острые закуски от китайского ресторанчика: червонец порция в пластиковом мешочке.

И вот на тебе – попался на глаза Салтычихе (у того и на рынке имелись свои «вложения капитала»), понравился, чем-то угодил. И уже произведен в личники, а точнее, в домашние холуи: немного ученического карате, немного доморощенного массажа, пушка в кобуре, да…

– Заходи, Ваня, – Марсиянов широко распахнул дверь. – Будь как дома. Да не забывай, что в гостях.

В кабинете тоже было душно, оба окна были закрыты портьерами от солнца. Да еще и тесно: обеденный стол, стулья – все сдвинуто в угол. Салтычиха, раздетый до пояса, сидел на какой-то облезлой табуретке (явно принесенной из подсобки), уперев руки в колени. А над ним трудился Чжу Дэ в роли массажиста- надомника: разминал плечи, осторожно массировал шею, лопатки. Салтычиха сопел, но видно было, что это лечение ему приятно.

А Белогуров, переступив порог, замер: он впервые так близко увидел этого китайца. Говорили, что он привлекателен, но…

Парень был потрясающе красив. Хотя и невысокий, но пропорционально сложенный, мускулистый, гибкий, как кошка. У него были длинные волосы, перехваченные сзади золотым шнуром, – черные как вороново крыло, блестящие, смуглая оливковая кожа и совершеннейшая гармония черт – глаза, чувственный изгиб губ, мужественные очертания скул и подбородка, сильная шея… Он приветливо улыбнулся Белогурову, вытер испачканные массажным маслом руки, подвинул ему кресло.

– Здоровеньки булы, – Салтычиха усмехнулся, потом поморщился. – Шея болит – света белого, Вано, не вижу. Наверное, в машине продуло. Ехал, сигаретку смолил, думал, вот она, зараза, и… Сквозняк…

– Шарфом завяжи шерстяным. – Еще когда был жив отец, они перешли с Салтычихой на «ты» – «вы» в отношениях со своими тот, кажется, вообще не воспринимал. Однако знаки подобострастного уважения любил. И приходилось ломать голову, как бы в разговоре это самое «тыканье» не показалось ему нарочито фамильярным и вызывающим.