умолял, мать, верная клятве, наотрез отказывалась продавать картины из собрания.

Так они и существовали: в вонючей перенаселенной коммуналке в Серебряном переулке, не имея порой лишней копейки, но зато в их комнатах не было свободного клочка обоев от полотен Рериха, Петрова- Водкина, Сарьяна, Лентулова, Кончаловского, Фалька, Альтмана и многих других художников.

Если ломался утюг или отлетала подметка ботинка, им надо было дня три экономить, чтобы выкроить несколько рублей на починку. В холодильнике не водилось ничего, кроме поганой дешевой колбасы, копеечных котлет и черствого батона, а за холодильником, и на подоконнике в комнате, и за шкафом, и в мусорном ведре выстраивались батареи пустых бутылок. Мать все чаще рыдала по ночам в пьяной истерике о том, что она «устала так жить», а Иван пытался что-то читать и зубрить, потому что на носу маячила сессия, однако ночные занятия под аккомпанемент материнских всхлипов впрок не шли.

Вот тогда он и начал снова переживать те приступы испепеляющей ненависти. Ненавидел и эту вонючую коммуналку, и соседей, и мать, которая только пьет и плачет, и лепечет что-то по-итальянски (старая идиотка, филологиня, кому теперь нужно, что она знает наизусть Леопарди и Теофиля Готье!), и покойника-деда, который в том далеком сорок пятом облапошил не один десяток подыхавших с голодухи питерских интеллигентов, почти задаром выменивая у них фамильные ценности, но так и не удосужился за всю свою долгую жизнь коллекционера навести справки о реальной стоимости полотен русских авангардистов за рубежом!

И еще Белогуров ненавидел себя за то, что… За что – он объяснить себе не мог. Просто однажды вдруг осознал: такой, какой он есть сейчас, бесхребетный Ванечка Белогуров, он не нужен ни другим, ни тем более себе. Он должен, если хочет жить и жить хорошо, изменить себя. Раз и навсегда уяснить для себя железное правило: миром правят деньги. Без них – неважно, в какой валюте – ты, хоть ты и свободно говоришь по-французски, читал Пруста и Джойса, можешь спокойно поспорить о наследии латинских риторов и «Сатириконе» Петрония Арбитра – ты ноль, пустое место. НИЩИЙ. А быть нищим даже при развитом социализме – участь плачевная.

Когда в начале девяностых волна за волной пошли крутые перемены, Белогуров, восприняв их с большой настороженностью, вывел для себя новое железное правило: и при диком стихийном капитализме участь нищего интеллектуала столь же плачевна. А посему надо костьми лечь, но заработать столько, чтобы уже не думать о том, что такое за материя – бабки, тугрики, злотые, баксы, «зеленые».

В 1990-м (Белогуров работал тогда в том же Театре имени Станиславского, как некогда и его мать, но только заведующим художественно-постановочной частью) в его жизни произошли три крупных события: после отбытия наказания досрочно, за примерное поведение, освободили отца, в феврале от болезни почек умерла мать в 1-й Градской больнице и… И неожиданно ему позвонили из Художественного фонда с предложением и просьбой показать имеющиеся в его личной коллекции (теперь собрание деда целиком и полностью стало его собственностью) картины на выставке «Сто лет русского искусства».

С той памятной выставки, наверное, все для него и началось. Он тогда впервые понял, что принят в некий закрытый клуб. Принят, правда, не так, как некогда его дед – знаток и собиратель. Он был всего лишь наследником, однако его все же приняли в эту почти «масонскую ложу», как шутя говаривали некоторые члены этого сообщества, потому что собрание, которым он теперь владел, говорило само за себя. И вскоре табличка «Из частного собрания И. Белогурова» заняла прочное место на выставках рядом с указателями «Из собрания Чудновских», «Из собрания Ржевских, Семеновых, Рубинштейна, Андреевой…» – то есть рядом с фамилиями крупнейших отечественных коллекционеров и их наследников.

Летом выставка «Столетие» уехала в Лондон, где разместилась в залах престижнейшего выставочного зала – Культурном центре Барбикэн. Белогурова тоже пригласили. И в Лондоне он получил предложение от галереи Барбикэн на приобретение единственной имевшейся в его собрании картины Лентулова «Апофеоз Победы». Он осторожничал. Его страшило, что он совершит ту же самую роковую ошибку, как некогда с Кандинским.

А осенью они впервые после стольких лет разлуки встретились с отцом. Встретились словно чужие в баре гостиницы «Космос» (отец приглашал). Иван поразился, что этот красивый, поджарый и смуглый брюнет (ни годы в тюрьме, ни возраст – а ведь отцу уже перевалило за пятьдесят – словно и не коснулись его ни морщинами, ни сединой) и есть его родной отец. Тот единственный человек, которого он, пожалуй, не смог бы возненавидеть никогда, ни при каких ударах судьбы.

Отец впоследствии и познакомил его с Салтычихой – а если отбросить эту двусмысленную лагерную кликуху, с Василием Салтыковым – дядей Васей. И знакомство это стало во многом для Белогурова судьбоносным. Но вспоминать, как это все у них начиналось с Салтычихой семь лет назад, когда этот тип (если не считать его четырех судимостей, он на первый взгляд был человек весьма приземленный и скучный) с подачи отца решил вложить в «молодого и прыткого» Ваню Белогурова деньги, поощрив его открыть собственную галерею по продаже предметов антиквариата, Белогурову сейчас не хотелось. Коньяк делал свое дело: опьянение накатывало теплой волной.

Белогуров тяжело облокотился на стойку. В зеркале позади бармена и его напарника он увидел и свое отражение. Его голова словно плыла в зеркальной глади – ниже был никель, бутылки, разноцветное стекло посуды, а голова была словно сама по себе. Только голова без туловища…

Белогуров наклонился вправо, голова в зеркале повторила движение, словно укоряя его. Она сейчас до боли походила на те, другие. Он снова дернулся: Боже милостивый, зачем же это я так надрался? Только не хватало сейчас думать о Чучельнике. О нем и его чертовых штуках. Ведь он…

Раздался мелодичный гудок – заработала «сотка». Белогуров вынул телефон из чехла у пояса, услыхав краем уха, как бармен тихо сказал официанту:

– Оборзели совсем… Как на АТС целый день. Одно меня утешает: от «соток», говорят, рак неминуемый. Разжижение мозгов у всей этой расфуфыренной сволочи…

Рак… Рак сожрал отца в 95-м. А ничего вроде бы и не предвещало… Как он кричал перед смертью, кусал руки… Был красавец без единого седого волоска и за три месяца превратился в мумию, обтянутую кожей. Врачи сказали: уже неоперабелен. Ублюдки! Не спасли… Ублюдки, как я вас всех…

– Алло, я вас слушаю, – Белогуров включил телефон. Голос его слегка хрипел, но говорил он спокойно. И очень даже доброжелательно.

– Ваня, привет.

Звонил Егор Дивиторский из Гранатового переулка.

– Лекс там? Не ушла? Я ей обещал, но… – Белогуров кашлянул.