Дым – это было последнее, что она помнила. ОБМОРОК. Как она стыдилась впоследствии этой своей слабости. Грохнулась там, в подвале, в обморок от ужаса, как… Да как последняя идиотка! Катя так никогда и не узнала, что в ЭТОМ МЕСТЕ она была не первой, кто подобным же образом лишился чувств.

От едкого дыма саднило в горле и потом, когда она уже пришла в себя и увидела, что полулежит на заднем сиденье какой-то машины. А Никита тут, рядом с нею. Вид у него был такой, что… Рыцарь печального образа с фингалом под глазом и расквашенным носом…

Из окон дома ь 6 по Гранатовому переулку валили черные столбы дыма. Переулок перегородили пожарными машинами. «Скорая» тоже была – сияя мигалкой, воя сиреной, она отчаливала куда-то, словно белая яхта с красным крестом от охваченной пожаром гавани.

– Девчонку в Склиф повезли. Врач сказал – переломы у нее, травмы. – Колосов помог Кате приподняться. – А ты дыма наглоталась. Лучше уже? Тошнит? Скоро перестанет. Пожар в подвале начался. Там пожарные, как видишь… Все горело уже, когда я… Ну, словом, они закончат, будем осматривать. Если, конечно, останется, на что смотреть. Ну, что глядишь на меня так? Где они – это хочешь спросить? Одного из них я… мы, мы задержали. Девчонку и старика в больницу увезли. Ты со мной вот, живая и невредимая.

– А Белогуров? – Катя заглянула в избитое Никитино лицо.

– За ним тоже уже поехали. Наши.

– Он сбежал?! Ты дал ему уйти?

– Я тебя из подвала вытаскивал. А ему теперь некуда бежать, Катя.

– А второй, тот парень, сумасшедший, который покалечил девчонку?

Колосов молчал. Что он мог ответить ей? Белогурова он видел, когда тот пробежал по задымленному холлу к двери – хотел было ринуться наверх по лестнице, но, услышав в переулке тревожный вой пожарной сирены, выскочил на улицу. Колесов в это самое время вытаскивал из подвала Катю. А еще его помощи ждали девчонка (он тащил ее из спальни на руках, завернув кое-как в одеяло), какой-то старик, едва живой от сердечного приступа, да еще оглушенный, схожий с бревном бесчувственным компаньон Белогурова Егор Дивиторский, которого тоже надо было вытащить из горящего здания. Одним словом – инвалидная команда.

Того же, кто изуродовал девчонку, Колесов ТАК И НЕ УВИДЕЛ. Как и «Жигули», это тоже был призрак. Человек-невидимка. Куда он делся из охваченной пожаром галереи, Колосов ни сейчас, ни впоследствии ответить не мог. Быть может, он задохнулся в дыму и сгорел в подвале, ставшем похожим на топку крематория, на ад кромешный?

– Будешь рапорт писать по этому делу… Напишешь, что это я провалил всю операцию. А я ее действительно провалил к чертям собачьим. Слышишь меня? Так и напишешь… – Колосов потрогал разбитую губу.

Катя вся как-то засуетилась, начала шарить в кармане летнего пиджачка – измазанного сажей, Бог знает на что уже похожего, увидела свое лицо в боковом зеркальце – тоже все в саже, а выражение-то такое беспомощное, полное отчаяния…

– Ты что ищешь? – спросил он.

– Платок… платок носовой…

– На, – Колосов достал из кармана свой.

Она взяла, пододвинулась к нему, обняла его за шею и начала осторожно уголком платка промокать ему разбитые губы. Это была полнейшая идиллия на фоне пожара. Но Колосов все это терпел. Терпел даже эту идиотскую идиллию. Смотрел сквозь автомобильное стекло на работу пожарных. На хлопья пены. Ее рваные клочья, точно снег, запорошили крону единственного тополя, уцелевшего в этом замоскворецком переулке после урагана. А от остальных деревьев остались лишь искореженные обломки.

И ВОТ НАКОНЕЦ БЫЛО ВСЕ ПОЗАДИ. Катя вернулась домой в одиннадцатом часу вечера. А дома был полный сбор: Кравченко, Мещерский. Они обращались с ней так, словно она была больна или ранена. Она знала, что они хотят ей только добра, но….

Но закончился и этот скорбный день (каким был его закат, Катя даже не заметила). А за ним пролетели и другие дни.

Странно было то, что Никита упорно не желал говорить с ней об ЭТОМ ДЕЛЕ. Об этой, как он выражался, «проваленной операции, если, конечно, таковая была». А Катя впервые в жизни не настаивала, не лезла к нему со своим настырным любопытством. Что толку? Дело, как она поняла, было не из тех, о котором напишешь в газете. Да к тому же она и сама сделала все, как ей тогда казалось, чтобы многое в этом деле испортить. Ее самолюбие задело лишь то, что Никита в эти дни ее словно бы избегал. При встрече лишь коротко кивал, и тут же у него находилось что-то неотложное. Однако в эти нелегкие дни был человек, кого Никита все же одаривал своей откровенностью – и Кате было это отлично известно. Этим человеком был Мещерский. Именно с ним отчего-то Колосов не стыдился говорить об ЭТОМ ДЕЛЕ.

Именно от Сережи Катя узнала, что, хотя один из главных подозреваемых в убийствах и обезглавливаниях был задержан, несмотря на то, что в доме были обнаружены многочисленные вещественные доказательства (пожар в галерее, к счастью, быстро удалось потушить, однако из всех помещений все же наиболее пострадал от огня подвал, и группе экспертов пришлось приложить титанические усилия, чтобы найти там важные улики), для правоохранительных органов все равно не было в ЭТОМ ДЕЛЕ полной ясности.

– Вот в такую лужу, Катька, будешь садиться всякий раз, когда не послушаешь моего совета и сделаешь все мне наперекор, – заявил Кравченко после того, как они выслушали скупой рассказ Мещерского о том, чем поделился с ним Колосов. – А этот твой дражайший (это словечко было преисполнено яда) гениальный сыщик – просто самонадеянный мальчишка и пижон! Почему он, должностное лицо, мент, допустил, чтобы эти сволочи скрылись? Отчего же он на этот раз не действовал так, как ты вечно в своих хвалебных статейках о нем пишешь, – «решительно и профессионально»? Струсил, что ли?

Катя подумала, что «мальчишка» на добрые три года старше своего обличителя. Но отвечать «драгоценному В. А.» было нечего. А оправдываться не хотелось. Слишком свежи были воспоминания о пережитом.