– Иди домой, мама. Я приду. Потом, позже. Может, сегодня, может, завтра. – Кира словно с трудом справлялась с речью.

Мещерский подумал – нет, она не просто пьяная, кажется, тут замешано и еще что-то, кроме алкоголя.

Мать Киры, сгорбившись, поплелась к двери.

– Вы от Фомы? – громко спросила Мещерского Кассиопея. – Он что-то хотел мне передать?

– Я не от Фомы, я просто… я вот к девушке по делу. – Мещерский почувствовал, как же он по-дурацки выглядит в этом косметическом мирке.

Но его тут же прошила неожиданная мысль: нет, это не просто салон. Какие-то они тут все чудные… Одеты, точнее, раздеты, как в борделе. А выражение лиц… где же, у кого он видел такие лица?.. Где? У кого? Да, точно, в той передаче по телевизору. Случайно включил, а там репортаж про секты… Показывали женщин-сектанток, и у них были точно такие же лица, точно такие же глаза – в них нормальному человеку так трудно глядеть: сплошной какой-то мираж потусторонний, эйфория, заторможенная покорность и одновременно дикое неприкрытое соперничество…

Соперничество? Здесь, между ними? По отношению к кому?

– Кира, я… помните меня? Наш с вами разговор – тот, на улице? – Мещерский обращался к Кире, затылком чувствуя на себе взгляды Кассиопеи и Марины Андреевны. – Кира, я вот что хотел уточнить у вас. Вы сказали, Куприянова при вас кому-то звонила по телефону тогда.

– Звонила. Точно, – Кира кивнула. Волосы закрыли ее лицо, она отвела их рукой. Она была похожа на русалку – ту андерсеновскую русалку, которой подводная ведьма дала волшебное одурманивающее зелье. – Она стояла вот тут. И телефон был тут. Я рядом с ней. Я вспомнила. Она сказала: «Надо встретиться». Еще сказала: «Теперь все по-другому. Они оба здесь, думаешь, им не интересно будет узнать то, что знаем ты и я?»

– Кому она это сказала? С кем хотела встретиться? Кира, это очень важно, может, она имя называла? – Мещерский коснулся ее руки, потому что взгляд ее уплывал.

– Имя? Постойте, она называла имя…

– Чье? Кира!

Но она больше не слушала его, не интересовалась ни им, ни его вопросами. Она смотрела вверх, на лестницу.

Мещерский обернулся и увидел Германа Либлинга. Тот стоял за спиной своей сестры. Мещерский ощутил легкое покалывание в затылке. Нет, это был не страх – нечто совсем иной природы. Он почувствовал, как при появлении Германа подобрались, напряглись, как пружины, все они – и Кассиопея, и Кира, и Марина Андреевна.

Герман медленно спустился.

– Мы уже встречались? – спросил он Мещерского.

Мещерский растерялся. Черт! Ведь он сам хотел поговорить с этим типом. И вот, оказывается, без Фомы этот разговор, эта встреча не может, не имеет места быть.

– Мы встречались, – Герман усмехнулся, – да ты не тушуйся, пацан. Помнится, в первый раз с вами обоими там была еще такая симпатичная блондинка. Она что-то больше не заходит к моей сестре.

– Шубин жену сюда теперь ни за что не пустит, – сказала Кассиопея.

Мещерский понял лишь, что Герман имеет в виду не встречу в «Чайке», а тот, самый первый эпизод на площади, когда они все впервые увидели его. Тогда вместе с ними была и жена Шубина Юлия Аркадьевна. Но при чем тут она?

– А что нужно от детки? – Герман подошел к Кире. И положил ладонь сзади на ее шею. Взялся по- хозяйски и вместе с тем очень нежно. Погладил, взъерошил волосы. – Сейчас сгоняем куда-нибудь, купим тебе все, что нужно. На станции супермаркет вроде как открылся, ну там новое и подберем. Иди, одевайся. – Он подтолкнул полуголую Киру к лестнице.

Мещерский понял этот жест так: Герман выпроваживает ее, не желая, чтобы ее расспрашивали.

– А чего же Фома не с тобой? – Герман задал на свой лад точно такой же вопрос, как до этого Шубин.

– А ему что, стоит сюда прийти? – Мещерский решил не сдаваться, точнее, не поддаваться на провокации и подначки.

Он вспомнил слова Фомы о том, что Герман ему «понравился». Нет, сейчас, здесь этот тип не вызывал у него никакого иного чувства, кроме неприязни. Но поводом для нее было вовсе не то, что он слышал про этого человека. Повод был иной: Мещерскому было неприятно и одновременно завидно наблюдать, какими глазами смотрели на Германа женщины.

– Ты ведь ему друг, да? – Герман продолжал «про Фому». – Мы с ним когда-то тоже корешили.

– Он рассказывал. Многое, все. И про изувеченную крысу тоже, – выпалил Мещерский и тут же спохватился: он же хотел сказать «сестру», а брякнул «крысу». Как же это он обмолвился так?

– Все, что напоминает писк крысы, заставляет мое сердце… мое бедное сердце трепетать.

– Что?!

– Роберт Браунинг. – Герман оглянулся на Марину Андреевну. – Так-то, пацан. Сердце… браунинг – нехилое сочетание, а? Пиф-паф… Слушай, ты передай Фоме – я прошу у него прощения.

Мещерский замер: вот, вот оно… неужели? Но разве это может быть вот так просто… через столько лет, через ненависть, смерть и кровь: «Я прошу прощения за…»

– За Ирму? – спросил он.