– Что ты натворил с этими снимками? – донесся до нее как сквозь туман тревожный голос Кассиопеи. – Они не простят нам. Я согласилась тебе помогать, камеру вон установила… Но они не простят, что мы… что я снимала их жен, когда они… С чертовым спиритизмом это ведь была твоя затея. И я до сих пор не понимаю, зачем мне надо было дурить, обманывать их, подкладывать им в чай эту твою… Кстати, что там за смесь? Опий, да? Опий или еще что похуже? Ты ведь так мне и не сказал, что это за дрянь, просто велел давать им каждый раз перед сеансом… Господи, зачем ты только приехал? Зачем заставил меня вернуться и открыть здесь этот салон? Я чувствую, скоро что-то произойдет – что-то ужасное. Они не простят. Мы погибнем. Зачем, зачем ты только вернулся сюда?

Все это слышала и не слышала Кира, обессиленная, одурманенная, слабая, и не придавала этому значения. Никакого значения, все, все неважно…

– Зачем вернулся? А разве не интересно через столько лет взглянуть на место, где сломали твою жизнь?

– Твою? Это тебе жизнь сломали? Это ты нам всем жизнь сломал, всей нашей семье. А мне и сейчас доламываешь остатки! – Кассиопея закрыла лицо руками.

Герман похлопал ее по плечу: «Ну-ну, прекрати». Он сам выпил вина из той же самой бутылки и налил сестре, а потом снова Кире.

А потом, когда они все трое выпили уже достаточно, они перекочевали в спальню. Кассиопея на нетвердых ногах привела Киру туда. Уложила на свою кровать, сама раздела и легла рядом. Кире было немного стыдно, но в общем-то хорошо, покойно, комфортно. Здесь все было знакомо до мельчайших деталей. И бронзовый подсвечник. И та комната над лестницей, запертая на ключ, где он до этого стоял. Без электрического света все, оказывается, было намного проще. А самое главное – парк был отсюда далеко. И то, что бродило, охотилось там, в чаще, то, что в городе называли не иначе как нечисть, сюда, в эту душную, пропитанную ароматом духов спальню, не могло проникнуть, добраться. Не могло достать ее, Киру, здесь. Не могло прикончить, потому что она была здесь не одна, а с ними двоими – то есть под их защитой.

В затуманенном мозгу всплыло лицо Ивана Самолетова, как он кричал на нее в джипе… А потом и сам этот его дорогой джип, его магазины, его кинотеатр, его залысины, его новый дом, его гостиница, его несвежая желудочная отрыжка… «Он же все равно никогда на мне не женится, это просто игра», – подумала Кира. Кассиопея обняла ее – руки ее были горячие и ласковые, их так приятно было ощущать, не то что те колючие ветки, что жалили ее, царапали ее кожу, рвали, ранили…

Кассиопея убрала со лба Киры волосы. Она совсем была не похожа сейчас на хозяйку, скорее на подругу – нежную и лукавую. А потом в спальню к ним пришел Герман с новой бутылкой вина. И Кира восприняла это как должное. Она ощущала себя тонкой перегородкой, невесомой препоной – нет, скорее призрачным барьером между ними двоими. Между ее похотливой покорностью и броней его мускулов и желаний. Между такими не родственными, не братскими и не сестринскими Содомом и Гоморрой. Но и это Кира воспринимала как должное. Точнее, ей уже было все равно. Наплевать, пусть. Самое главное – он не оставил ее там, в парке, на съедение, на растерзание страху. Ужасу ее детства. И за одно это она была ему благодарна.

Свет погас – точно свечку задули. Исчез, пропал Тихий Городок, растворился во тьме ночной, точно и не существовал никогда.

Сергея Мещерского и Фому авария на местной подстанции застигла в баре кинотеатра «Синема-Люкс», островке цивилизации, куда по настоянию Фомы зашли они поужинать. Замешательство в баре длилось недолго, хуже было в залах, где демонстрировались сразу два фильма. В темноте гоготали, свистели тинейджеры: «Конец света!», «Опять у нас конец света!» Но в общем обошлось без жертв и больших разрушений, из чего Мещерский сделал вывод, что в Тихом Городке к подобным авариям и «концам света» привыкли.

В бар кинотеатра бармен и его подручные притащили керосиновые лампы. И наблюдать этот дедовский световой агрегат по соседству с итальянской кофемашиной на стойке было даже забавно.

Нет слов как забавно…

Керосиновые блики на бутылках…

– Слушай, Сережа, о чем ты эту Киру расспрашивал так дотошно? – поинтересовался Фома. – Я что-то не очень въехал.

К ужину он заказал себе и Мещерскому водки. Но в этот вечер пил в меру.

– Я объясню, только ответь сначала, где твой нож? – Мещерский не забыл еще тот свой самый главный вопрос.

– Нет, нет его больше. Выбросил. Вот дом наш старый ездил смотреть, там и бросил.

– Правда?

– Тебе что – здоровьем поклясться?

– Лучше памятью сестры.

Фома понурился.

– Ты же мог убить тогда Либлинга. – Мещерский покачал головой. – Тебя бы посадили, а между тем…

– Что? Ну что?

– Я вот с этой девчонкой говорил там, на улице, а думал о том, что мне Самолетов перед этим поведал. – Мещерский вздохнул. – Он сказал: в городе всех поразило, что Куприянова умерла почти сразу после того, как вы оба – Либлинг и ты – появились здесь. И еще он обмолвился об одной вещи: мол, убийца твоей сестры до сих пор не наказан, отсюда и все беды, в том числе и вся здешняя мистика. Но знаешь, не только мистика, но и реальность. Он на реальность сильно напирал. А реальность в том, что в городе произошло убийство. И молва сразу же прочно связала его, пусть и по неким совершенно фантастическим потусторонним мотивам, с тем прошлым убийством.

– А Самолетов тут при чем?