Груди-арбузы снова обвисли, толстая рука ткнула куда-то туда – налево. Мещерский обернулся и увидел зданьице – такое же, как и все остальные.

Он заспешил, а то еще привяжется, карга, говорят, они здесь, на улице Сен-Дени, работают до гробовой доски.

Открыл дверь, зашел – внутри все ободрано, грязно, совсем не так, как в комфортабельном отеле «Мадлен– Плаза». И портье за стойкой нет. Дрыхнет, наверное, – устал за ночь-то ключи клиентам подавать.

Мещерский снова вышел на улицу. Черт, не стучаться же во все комнаты подряд в поисках Фомы. Он достал телефон и снова набрал знакомый номер. Гудки, гудки, и вдруг…

Со второго этажа из окна глухо, но все же явственно донеслась мелодия «Не думай о мгновеньях свысока». В Париже и вообще за границей Фома выбирал для своего телефона в виде сигналов мелодии исключительно из фильма про Штирлица.

– Фома! – закричал Мещерский фальцетом.

Телефон играл, звонил: «Свистят они, как пули у виска…» Теряя терпение, Мещерский ринулся внутрь, поднялся на второй этаж, отсчитывая двери, – вот она, дорогая! Как воспитанный человек, он громко постучал: «Фома, открывай!»

За дверью что-то грохнуло – явно пустая тара покатилась по полу. Потом все стихло, притаилось. Потом дверь открыл Фома, мужественный, волосатый, обнаженный и вместе с тем рыхлый, как медуза, обмотанный вокруг торса простыней. Волосы всклокочены, на щеках щетина, а в глазах…

Что-то было с ним не так. Заглянув в глаза его, Мещерский сразу это почувствовал. И дело даже было не в перегаре, не в алкогольной отечности и прочих прелестях запоя.

– Ты? Здесь? Серега? Как ты меня нашел? Ну заходи. – Фома посторонился.

Все гневные обличительные реплики застряли у Мещерского комом в горле.

За спиной Фомы в крохотной комнатенке-номере была только постель, в ней кто-то ховался, укрывшись с головой одеялом.

– Боится, что ты из полиции, – сказал Фома, – она нелегально тут в Париже. Эй, хорош придуряться! – Он дернул простыню, дальше последовала длинная французская фраза, которую Мещерский понял лишь отчасти.

Девица вскочила с постели. Она была очень хорошенькой и совершенно голой. Загорелая точеная фигурка, золотистые волосы. Мещерский ужасно смутился и сразу же до сердечной боли позавидовал Фоме. Вот ведь – и тут, в гнезде разврата на улице Сен-Дени, алкаш запойный сумел отыскать для себя настоящий бриллиант в навозе!

– Все, катись, – Фома бросил ей несколько скомканных евро. – Оревуар! Не видишь – друг ко мне пришел, выметайся. И прикройся ты, б…, хоть чем-то! – Он содрал с кровати простыню и швырнул ее проститутке.

Та только сверкнула глазами, фыркнула, как кошка, сгребла деньги, сгребла свои вещи, продемонстрировав Мещерскому упругий сочный задик, нагнулась, выуживая из-под кровати босоножки на аршинном каблуке.

– Красивая девушка, – только и мог выдавить из себя Мещерский, когда она с грохотом захлопнула за собой дверь, выскочив в коридор.

– Сучка. В баре сама ко мне на колени плюхнулась. – Фома хмуро искал что-то глазами – явно бутылку. – Когда танцевала, я прямо обалдел. Так на сестру мою была тогда похожа. У меня прямо вот тут захолонуло, – он хлопнул себя пятерней по груди. – Я подумал – это сон, не может такого быть… Сидел, смотрел как дурак, не верил. А она заметила, они это быстро секут. Подошла, хвостом вильнула и сразу ко мне на колени. И все равно такое сходство с моей сестрой, ты себе не представляешь… Меня как громом, Серега, вдарило. Молоть что-то начал – пьяный же был в улет. Не успел пары слов сказать, а она уже мне штаны расстегивает… Моя сестра…

– Фома, – Мещерский повернул его к себе, – ты что городишь? Ты совсем, что ли, мозги пропил?

Фома закинул голову вверх. И неожиданно всхлипнул. Пьяные слезы похмелья. Мещерскому было и противно, и жалко его. Что он такое нес сейчас про свою сестру? И разве у него есть сестра? Прежде он о ней никогда не упоминал.

– Это все макияж, Сережка, – хрипло сказал Фома. – Бабьи фокусы. Я ее там в баре в туалет поволок, смыл все с рожи – и пропало сходство. А было таким сильным, что я даже подумал ненароком…

– Фома, давай отсюда выбираться, а? – тихо сказал Мещерский.

– Ты не понимаешь. Я вдруг увидел ее. Через столько лет. Живой.

– Живой? Твою сестру? Но…

– Это все бабьи штуки, обман, косметика. – Фома неожиданно сгреб Мещерского за грудки, притянул к себе. – Я облажался там, в баре, как никогда в жизни. Думал – вижу ее снова живой. И ничего того не было, понимаешь?

– Чего того? Я не понимаю, что ты городишь. И вообще, отпусти, ты меня задушишь!

– Мою сестру убили. Растерзали как волки, как стая бешеных волков… Ножом били, и все в живот, в живот, в живот девчонке! – Фома хрипел в лицо испуганному Мещерскому. – А чтобы не кричала, не звала на помощь, в горло, в рот забили песка, щебня. Резали ножом живую, а в рот грязь заталкивали, забивали кляпом. А ведь она красавица была, такая красавица… Она сестра мне была… Старшая сестра…

– Фома…

Черкасс отпустил Мещерского и, словно силы оставили его, опустился снопом на кровать. Голова его свесилась. Мещерский видел лишь русый взъерошенный затылок.

– Мне было семнадцать. В то лето мы жили у деда на даче в Тихом Городке, – голос Фомы звучал тускло. – В Тухлом Городке мы жили тогда… Я и моя сестра Ирма… А теперь вот я собираюсь туда один. Но я