Мещерский понял, что она хочет подойти – ей страх как любопытно, женщина ведь, хоть и жена, и правая рука городского головы, городничиха.

Он видел их – там, возле внедорожника, но не слышал первых фраз, первых слов их встречи. Только потом он понял, что эта встреча была сколь важна, столь и нежданна для них обоих. Нежданно-негаданно встретились через столько лет здесь, в городке, где все и начиналось, а потом так страшно, так кроваво оборвалось…

Потом уже, много позже, Мещерский привык к имени этой женщины – Кассиопея. Не псевдоним, не прозвище – имя, столь не подходящее к простецкому имени Фома.

Они вообще мало подходили друг другу. И тогда, давно, когда были еще полудетьми. И сейчас. Эта женщина… Мещерский смотрел на нее с восхищением. Она была похожа на некий волшебный фетиш, на символ чего-то очень редкого, драгоценного, желанного, но никогда, увы, не дающегося в руки, вечно ускользающего, нереального.

Она совсем не подходила и к декорациям Тихого Городка – эта рыжая жар-птица Кассиопея. Как странно было потом Мещерскому узнать, что она родилась и выросла здесь.

Подходя с Юлией, он услышал обрывок фразы.

– Что ж, ты замужем? – спросил Фома.

Она смотрела на него – так смотрят на старые пожелтевшие снимки в школьном альбоме или на тех, кого очень пытались забыть, но так и не смогли. Подняла руку и хотела дотронуться до его лица – точно ли это человек из плоти, а не фантом из прошлого. Но Фома резко отвернул голову.

– Вышла. Выдали… Знаешь, как в сказке – не за князя, не за барина, за злого татарина. Но муж он был неплохой. Небедный. Он разбился на вертолете – отправился с друзьями на охоту и… Я теперь вдова.

– Вдова? – повторил Фома.

– Веселая вдова. А ты… как же ты… какой же ты стал… – Она неожиданно шагнула к нему, обняла его за шею и прижалась щекой к его груди – словно хотела спрятаться, укрыться. Рыжая грива на фоне темного костюма от «Харродс». Весь ее тонкий, гибкий, как хлыст, силуэт, как бы впечатавшийся в кряжистую и, что греха таить, обрюзгшую от алкоголя фигуру Фомы.

Тут дверь салона красоты распахнулась, и на пороге возникла девушка – та самая, с которой Мещерский видел вчера Ивана Самолетова. Кира-Канарейка с изумлением уставилась на свою хозяйку. Кассиопея, не обращая ни на кого внимания, словно не замечая ни Мещерского, ни Юлию Шубину, повлекла Фому за собой внутрь, через порог. Заинтригованная донельзя Юлия, в свою очередь, потащила за собой Мещерского. Это было нарушение всех правил – мужчины до этого в салон дальше порога не допускались. Но Кира- Канарейка, менеджер и страж, на этот раз и слова не промолвила.

Миг – и Мещерский очутился в чисто бабьем, как ему показалось, мирке: фен шумит, в парикмахерском кресле какая-то шатенка средних лет в джинсах и красной кофточке в белый горошек, над ее прической трудится молоденький стилист-парикмахер, стеклянные шкафы-витрины с кремами и прочей косметической дребеденью, стены под фальшивый мрамор, хромированный никель и белый европластик, физиономия Скарлет Йоханссон с неестественно толстыми от розового блеска губами, пялящаяся с плаката: «А ты сделал себе татуаж? Ты, доброволец?»

Женщина в кресле была Марина Андреевна Костоглазова, жена прокурора. Только познакомиться с ней ближе Мещерскому довелось много позже. Кассиопея увела Фому куда-то вглубь, в недра своего косметического царства. Точно царя Додона Шаемаханская царица. Мещерский растерянно озирался – нет, не в поисках Золотого петушка, его бы здесь в Тихом Городке сразу бы расплющили ударами разделочного топорика, превратив в цыпленка табака, и бросили бы на сковородку – жарить.

– Кассиопея знает вашего приятеля, – произнесла Юлия Шубина – это было словно подведение итога под всей их такой деловой экскурсией по городу. – Как же они встретились, боже… Марина, вы представляете, – она обратилась к Марине Андреевне, – это было как в кино. И мне кажется…

Но окончить она не успела. В крепкую дубовую дверь, игнорируя звонок, забарабанили, застучали. Послышался женский крик – какой-то заполошный, истерически– возбужденный.

«Откройте!» – неслось из-за двери. Кира-Канарейка взглянула на монитор.

– Кто там, Кира? Что же вы – откройте сейчас же, может быть, что-то стряслось, – властно сказала Юлия Шубина.

Кира нажала кнопку, дверь распахнулась, и в салон буквально ввалилась та самая продавщица из магазина – Наталья Куприянова. Мещерский хорошо ее запомнил. Она задыхалась, все ее полное тело словно бунтовало против такой вот спешки, такой встряски. На щеках цвели пунцовые розы – точно детский диатез.

– Он вернулся! – выпалила она. – Я видела… я его видела…

На ее голос в холл вышли Кассиопея и Фома. В другой момент Мещерский не преминул бы понаблюдать именно за ними, но сейчас… сейчас он снова ни шиша не понимал. Кого имела в виду эта самая Куприянова, вопившая с таким перекошенным, с таким осатанелым (другого сравнения и подобрать-то было нельзя) лицом? Фому? Но они уже виделись и разговаривали, хотя и странным был тот разговор…

Куприянова узрела Кассиопею.

– Он вернулся в город! – крикнула она. – Я видела его, я его сразу узнала!

Юлия Шубина и Марина Андреевна хором воскликнули: «Да кто? Кто он-то?» Только Фома ничего не спросил – ринулся на улицу. Мещерский за ним. Он увидел машину посреди площади – пыльный черный «БМВ», правда, новый, последней модели, стоящий черт его знает сколько. Дверь со стороны водителя была открыта. Положив на дверь руку, возле машины стоял какой-то темноволосый мужчина – молодой, их с Фомой ровесник или, возможно, чуть постарше. Он был высок и широкоплеч. Он стоял посреди площади так, словно давал себя разглядеть всем сразу, одновременно и со всех сторон.

Мещерский почувствовал, как в его плечо впились пальцы Фомы. Тот словно опоры искал, как будто у него разом подкосились ноги. Его лицо… У Мещерского мурашки поползли по спине. Его испугал именно Фома, потому что в облике незнакомца не было ничего ужасного или отталкивающего, наоборот, даже