забастовкой». Сразу это невозможно было понять, поэтому Максиму даже показалось, что, несмотря ни на что, он все же приспособленнее, что ему будет проще, и поэтому на него легла задача защищать монахов от беспредела. Ну, так он себе это все представлял на первых порах. Хотя, конечно, это было полным бредом; он пытался говорить об этом с монахами, но понял только то, что, видимо, ощущали все в системе: бесконечный разрыв в мировоззрении и свою обыденную приземленность. Все-таки кого-то близость к сокровищам делает мудрее.

Все это собственными глазами видели и Антон, и Николай Петрович, поэтому самое первое письмо, найденное им во время очередной из проверок после работ повергло его в недоумение. Поначалу подозрение легло на монахов, но вскоре стало понятно, что это невозможно. За Максимом наблюдали уже вторую неделю – не спускали глаз. Поэтому с появлением второй записки подозрения исчезли. Антон? У Николая Петровича под контролем был каждый вздох любого жителя системы. И уже во второй раз он оставался один на один с неизвестностью, что травмировало самолюбие работника спецслужб. Нет, в мистику он не верил, это было исключено. Но кто оставлял во тьме кимберлитовых галерей письма? Пока это оставалось для него загадкой. И чем скорее она бы разрешилась, тем было бы спокойнее новому хозяину алмазных копей. Как всегда при решении сложных вопросов, он обратился за помощью к Антону, во всех делах служившему ему правой рукой. Николай Петрович только распоряжался – Антон контролировал все: и в его руках было, наверное, даже больше власти. Только и Николай Петрович это понимал и ни с кого не спускал глаз, – так и сложилась у них негласная концессия по всем делам.

– Подумайте над этим, – проговорил он, как-то странно обращаясь, – то ли к Антону на «вы», то ли к ним с Максимом обоим, и вышел из комнаты. Несколько минут Антон молчал.

– У меня по поводу происходящего другая версия, – пробормотал он.

– Что случилось-то? С чего это он вдруг такой… неуверенный что ли, – Максим привык видеть Николая Петровича несгибаемым командиром.

– Вот. Пренеприятная история. Работа вроде бы идет, и для нас уже нет ничего неизвестного в этом подземном лабиринте, но уже во второй раз Николай Петрович находит в разных уголках системы таинственные, не побоюсь этого журналистского хода, записки. Кстати, с тех пор как построили вход. И никто из ваших в этом не замешан, проверено. За мной, уверен, он тоже понаблюдал. Короче, полная мистика, а при условии того, что тут начинается, это недопустимо.

– Да что за письма-то?

– Да вот, бред, – Антон взял со стола одну незаметную бумажку, которую, видимо, успел положить вошедший Николай Петрович, потом полез куда-то в ящик стола и извлек оттуда точно такую же, – вот, номер один, пожалуйста, все как-то скучно и банально, только непонятно откуда, вот: «Не стану желать тебе ни доброго дня, ни ночи! Своими грязными руками ты прикоснулся к тому, что не принадлежит ни тебе, ни никому из тех, кто живет сегодня на земле. Предупреждаю: с этого дня берегись. Начался обратный отсчет».

– Что за ерунда?

– Не знаю, и Петрович не знает, вот второй: «Предупреждаю в последний раз – немедленно покиньте подземелье или даже не успеете об этом пожалеть!», – эту только что нашел.

– Да уж, но это точно не монахи, они в такие игры играть не будут.

– В том-то и дело, что не монахи, и не ты, не я, не кто-то еще из наших. А завтра начало. Да, в том-то и дело, что игры… это очень похоже на одну нехорошую игру, правда, я Петровичу еще не говорил. Хотя он не дурак, сам, небось, догадывается, поэтому такой смурной ходит.

– В смысле?

– В таких организациях, как ФСБ, а тем более в таких масштабных операциях, что ли, типа всей этой истории с алмазами, есть какой-то предел для человека. Скажем так – ты не вечен на своем посту, если ты подчиненный. А кадры, как говаривал один небезызвестный персонаж, решают. И чтобы на своих местах они не решали слишком много, не чувствовали себя князьками, время от времени их принято менять. Еще вчера ты был звеном цепи, причем не последним, обладал властью, управлял кем-то, а сегодня тебя лишают всего. Но это полбеды. Тут выясняется, что вне этой замкнутой системы отношений ты жить не можешь. Не потому что не можешь, а потому что слишком много знаешь и автоматически представляешь из себя опасность для нее. И, продолжая цитировать того же персонажа, «есть человек – есть проблема», а «нет человека – нет проблемы». Все очень просто: вход рубль – выход два, как говорится.

– И к чему тогда вся эта история? Ведь вопроса о том, кто же оставляет письма, это не снимает. Кстати, какие-то они странные, я имею в виду бумагу, почерк, – сказал Максим, рассматривая два исписанных клочка.

– Бумага явно старая: причем века эдак девятнадцатого. Такую при подделках всяких важных документов антикварщики используют. Да и писали, как видишь, пером. И орфография дореволюционная. Так что бред полный – похоже на маскарад. Я-то вот что думаю. Скоро тут совсем другая жизнь начнется, так сейчас самый подходящий момент для смены руководства, которое уже прижилось под землей. Но нужен повод. Вот кто-то проникший сверху и не замеченный нами до сих пор и оставляет таинственные записки, а потом это всплывет – и пошло-поехало. Арестуют какого-нибудь монаха, а Петровичу влепят, что фигово тут следил за происходящим, ну и так далее. Неплохо придумано и реализовано красочно.

– Красиво. А с нами что будет?

– Не знаю. Надеюсь, не тронут, тебя уж точно, да и меня, скорее всего. Главное здесь – не стремиться к тому, чтобы занять какой-нибудь «пост». Не приветствуется, да и безопаснее гораздо.

– Может, я все же поспрашиваю у монахов-то. Они мне вроде доверяют.

– Не стоит: вдруг отношения с ними попортишь, посмотрим пока, что будет.

– Да, собственно, по поводу чего я зашел-то, – обернулся Максим уже на пороге, – нельзя ли мне еще одну тетрадочку организовать? А то, я смотрю, народу нравится!

– Рейхсканцелярия не обеднеет! – с лица Антона сошел мрачноватый задумчивый вид, – держи, Пушкин, смотри, побыстрее пиши, а то про проходческие щиты – все равно что Библию на ночь читать! Через пять минут князь мира сего нагоняет на тебя адские чары сна!

– Что ж, сдам в срок, удачи тут вам с Петровичем, – Максим, конечно, расхрабрился. Еще никогда он не называл так главного человека подземелья.

Максим вернулся в большой недостроенный грот, ставший за последние два месяца привычным и уютным, несмотря на вечный полумрак и необъятные размеры. По стенам все так же горели фонари, только уже электрические. Нары вокруг столбов были покрыты примитивными намеками на постельное белье. Кормить стали получше. В общем, под чекистами все же жилось лучше. Да пока, собственно, речи о крупных алмазных разработках не шло – шла только подготовка к ним, приведение подземелья в порядок, электрификация, работы по созданию второго входа… в каком-то смысле даже приятные хлопоты. Но вскоре ситуация с проживанием должна была еще больше измениться – с переселением из огромного, плохо обустроенного грота в сооруженное на базе одной из неперспективных штолен общежитие. В самом гроте еще никого не было – монахи не вернулись с работ, группу Максима тоже расформировали, прицепив людей к другим отрядам. Максим побродил немного среди столбов и, чувствуя какую-то странную усталость, непонятно откуда взявшуюся, улегся спать на свои нары.

День, как говорится, был еще в самом разгаре – по часам около трех пополудни. Сегодня вторник, если опять же не врал циферблат круглого железного заводного устройства. Да нет, вроде не должен был врать – все-таки Максим еще помнил, в каком месяце сколько дней и проверял себя на всякий случай старинным методом – по костяшкам на кистях. Поэтому лишние тридцать первые числа он прокручивал, так что сегодня точно был вторник. Да, собственно, дело вовсе не во вторнике и не в часах, а просто Максим не мог заснуть, как ни старался. Мало того – не мог сомкнуть глаз; состояние такое нагрянуло на него как раз в самый неподходящий момент, как раз тогда, когда спать можно было хоть сутки напролет. Какое первое чувство в такие моменты? Обида. Да, обидно, обычно ведь часов по десять, а то и по двенадцать, что называется, вкалываешь, приходишь в грот и – как убитый. А так… от обиды Максим просто лежал и смотрел на. бегавшую по кругу стрелку часов. Собственно, больше смотреть было не на что – все те же стены, колонны да пара тусклых фонарей, которые освещали помещение даже днем, когда никого в гроте не было.

Максим лежал и слушал тишину, которая в этих стенах чувствовала себя полновластной владычицей. В таком безмолвии даже незаметное тиканье часов может показаться назойливым звуком, что и происходило с