подвиг Ангеррана де Маливера, жившего в 1147 году, при Людовике Молодом?

Маркиз немедленно открыл бюро и вынул красивый пергаментный свиток, с которым никогда не расставался, — свою родословную. С величайшим удовольствием он убедился, что память не обманула его сына.

— Друг мой, — произнес он, снимая очки, — в 1147 году Ангерран де Маливер отправился вместе со своим королем в крестовый поход.

— Кажется, ему было тогда около девятнадцати лет? — снова спросил Октав.

— Ровно девятнадцать, — уточнил маркиз, все более и более радуясь почтению, которое молодой виконт выказывал к своему родословному древу.

Октав помолчал, чтобы дать возможность хорошему настроению окончательно утвердиться в душе старика, потом сказал тоном, не допускающим возражения:

— Отец, положение обязывает! Мне уже двадцать лет, хватит мне все время сидеть над книгами. Благословите меня и позвольте отправиться в путешествие по Италии и Сицилии. Откровенно признаюсь вам, что из Сицилии я хочу пробраться в Грецию. Я постараюсь принять участие хотя бы в одном сражении и вернусь к вам, быть может, немного более достойным того имени, которое я от вас унаследовал.

Хотя маркиз был неробкого десятка, он отнюдь не блистал величием души, свойственным его предкам при Людовике Молодом. Он просто был любящим отцом, живущим в девятнадцатом столетии. Внезапное намерение Октава ошеломило его: он охотно удовольствовался бы не столь героическим сыном. Однако суровое лицо юноши и решимость, сквозившая в каждом его жесте, произвели на старика должное впечатление. Он никогда не отличался сильным характером, поэтому и теперь не посмел ответить отказом, тем более, что, судя по тону Октава, отказ не изменил бы ровно ничего.

— Ты нанес мне удар в самое сердце, — сказал он, подходя к бюро, и, хотя Октав не заикнулся о деньгах, добрый старик дрожащей рукой выписал чек на довольно значительную сумму, которую молодой человек мог получить у нотариуса, ведавшего делами маркиза. — Возьми, — продолжал он, — и дай бог, чтобы я не в последний раз давал тебе деньги.

Прозвенел звонок, созывающий к завтраку. По счастью, г-жа д'Омаль и г-жа де Бонниве были в Париже, и опечаленной семье не пришлось прикрывать скорбь пустыми фразами.

Октав, немного ободренный сознанием исполненного долга, нашел в себе силы держаться так, как обычно. Сначала он хотел уехать до завтрака, но потом подумал, что должен вести себя, словно ничего не произошло. Не нужно давать слугам повод болтать. Он сел за маленький столик напротив Арманс.

«Я больше никогда ее не увижу», — повторял про себя Октав. Когда Арманс разливала чай, ей посчастливилось довольно сильно обжечь себе руку. Это могло бы послужить объяснением ее взволнованного вида, если бы у кого-нибудь из сидевших в маленькой столовой хватило хладнокровия его заметить. У г-на де Маливера дрожал голос. Впервые в жизни ему было не до светской любезности. Он пытался найти подходящий предлог для того, чтобы отсрочить отъезд Октава, не погрешив при этом против слов «положение обязывает», так уместно приведенных Октавом.

Октаву казалось, что м-ль Зоилова время от времени поглядывает на него и притом довольно спокойно. Хотя его непреклонная добродетель запрещала ему обращаться мыслью к отношениям, более не существующим, все же он невольно думал о том, что видит Арманс впервые с тех пор, как осознал свою любовь к ней: утром в саду он был слишком взволнован необходимостью действовать. Он говорил себе: «Так вот какое чувство вызывает встреча с любимой женщиной! Но, может быть, Арманс питает ко мне только дружеское расположение? Ночью я думал иначе, но тут опять-таки повинно мое самомнение».

Во время этого мучительного завтрака никто ни единым словом не коснулся того, что занимало все их мысли. Пока Октав был у маркиза, г-жа де Маливер позвала к себе Арманс и сообщила ей о непонятном замысле Октава. Несчастной девушке так нужно было излить душу, что она не удержалась и воскликнула:

— Видите, мама, как неосновательны были ваши предположения!

Обе любящие женщины были погружены в глубокую скорбь.

— Почему он так хочет уехать? — повторяла г-жа де Маливер. — Тут дело не в безумии, от безумия ты его излечила.

Они решили никому, даже г-же де Бонниве, не рассказывать о предполагаемом отъезде Октава.

— Пусть он не чувствует себя связанным, — говорила г-жа де Маливер, — и тогда, может быть, все уладится. Он забудет о своем неожиданном намерении.

Этот разговор измучил и без того жестоко страдавшую Арманс. По-прежнему храня в нерушимой тайне все, что касалось ее отношений с Октавом, она дорого платила за свою скрытность. Г-жа де Маливер была ее другом, нежно любящим и благоразумным, но она не могла утешить девушку, так как рассуждала о том, что ей было не до конца понятно.

А вместе с тем Арманс страстно хотела посоветоваться с кем-нибудь о разных причинах, которые, как она полагала, в равной мере могли объяснить странное поведение Октава. Но ничто на свете, даже нестерпимое, разрывающее душу страдание, не могло заставить Арманс унизить свою женскую гордость. Она умерла бы от стыда, если бы повторила вслух слова, сказанные ей в то утро ее избранником. «Узнай Октав, что я кому-то все рассказала, он перестал бы меня уважать».

После завтрака Октав поспешил уехать в Париж. Он действовал необдуманно и не желал отдавать себе отчет в своих поступках. Так горек был ему отъезд, что он боялся остаться наедине с Арманс. Если она, по свойственной ей ангельской доброте, не возмутилась его ужасающей жестокостью, если она еще согласна удостоить его разговором, то может ли он поручиться, что не растрогается, прощаясь со своей прекрасной, удивительной кузиной?

Она поймет, что он ее любит, и все-таки ему придется уехать, и его вечно будет мучить совесть за то, что даже в это роковое мгновение он не исполнил своего долга. А есть ли в его жизни что-нибудь более священное, чем долг в отношении самого дорогого ему на свете существа, покой которого он, возможно, нарушил?

Октав покинул замок с таким чувством, словно шел на казнь. Впрочем, он, пожалуй, был бы счастлив поменяться судьбой с человеком, который страдает только оттого, что его ждет смерть на эшафоте. Он очень боялся одинокой поездки в Париж, но всю дорогу был почти спокоен: его самого удивила эта передышка, подаренная ему горем.

Он только что получил такой жестокий урок смирения, что уже не пытался приписать свое спокойствие суетной философии, составлявшей прежде его гордость. С этой точки зрения несчастье сделало Октава другим человеком. Он был обессилен слишком бурными чувствами и попытками их подавить, поэтому больше ничего не чувствовал. Не успел он спуститься с холмов Андильи в долину, как уснул мертвым сном, и был поражен, обнаружив в Париже, что кабриолетом правит слуга, при отъезде стоявший на запятках.

Арманс, скрытая занавеской, следила из окна верхнего этажа за всеми мелочами, сопровождавшими отъезд Октава. Когда кабриолет исчез за деревьями, она, не двигаясь с места, сказала себе: «Все кончено, он не вернется».

Она долго плакала, но к вечеру ей пришла в голову мысль, немного отвлекшая ее от горя: «Как мог Октав, который всегда отличался учтивостью и вчера вечером во время прогулки проявлял такие глубокие, преданные, может быть, даже нежные, — краснея, добавила она про себя, — дружеские чувства, как мог он за несколько часов словно переродиться и заговорить резким, оскорбительным тоном? Я не сделала ничего