увесистым красно-синим скипетром и внизу надпись: Roi de Baton. Она положила карту на стол лицом кверху и снова перетасовала колоду. Потом стала быстро раскладывать остальные карты, приговаривая нараспев. Одна карта легла над моим королем. — Это вам для покрова. — Вторая поперек первой. — Это вам для креста. — Третья — сверху. — Это вам для венца. — Четвертая — снизу. — Это вам для опоры. Это — что было, это — что будет. — Карты ложились одна за другой, образуя на столе большой крест. Наконец она быстро выложила четыре карты в ряд слева от креста, говоря: «Для вас, для дома, что ожидается, как сбудется». — Последняя карта оказалась человек, повешенный за ноги, но я, сидя по другую сторону стола, видел его в нормальном положении.

— Неплохо сбудется.

— Это может означать спасение, — сказала она, кончиком указательного пальца обводя нижнюю губу.

Мэри спросила:

— А про деньги тут есть?

— Да, есть, — сказала она рассеянно. И вдруг смешала все карты, тщательно перетасовала их и снова принялась раскладывать, бормоча свои заклинания. Казалось, она не всматривается в каждую отдельную карту, но воспринимает всю картину в целом, и взгляд у нее был задумчивый и туманный.

Отличный номер, думал я, гвоздь программы для вечера в дамском клубе, да и где угодно. Так, верно, выглядела пифия — холодная, непроницаемая, загадочная. Сумей долго продержать людей в напряженном, тревожном, захватывающем дух ожидании, и они поверят чему угодно — важны не действия, важна техника, расчет времени. Эта женщина зря растрачивает талант на коммивояжеров. Но что ей нужно от нас, от меня? Вдруг она снова смешала все карты, собрала их в колоду и вложила в красный футляр, на котором значилось: «I. Muller et Cie, Fabrigue de Cartes».[15]

— Не могу, — сказала она. — Бывает иногда.

Мэри спросила, едва дыша:

— Вы что-то увидели в картах, о чем не хотите говорить?

— Да нет, я скажу, пожалуйста! Однажды, совсем еще девочкой, я увидела, как змея меняет кожу, гремучая змея Скалистых гор. И вот сейчас, когда я смотрела в карты, они вдруг куда-то исчезли и вместо них я увидела ту самую змею, частью в старой коже, пыльной и стертой, частью в новой и блестящей. Вот и понимайте, как хотите.

Я сказал:

— Это похоже на транс. С вами такое уже бывало?

— Да. Три раза.

— И так же непонятно к чему?

— Мне непонятно.

— И всегда змея?

— О нет! Другие вещи, но такие же нелепые.

Мэри сказала с увлечением:

— Может быть, это означает ту самую перемену в судьбе Итена?

— Разве Итен — змея?

— А! Понимаю, понимаю, — сказал я.

— У меня даже мурашки по телу пошли, — сказала Марджи. — Когда-то мне не были противны змеи, но с годами я их возненавидела. Меня в дрожь бросает от одной мысли о змее. И вообще мне пора домой.

— Итен вас проводит.

— Пусть и не думает.

— Отчего же, я с удовольствием.

Марджи улыбнулась, глядя на Мэри.

— Держите его при себе, да покрепче, — сказала она. — Не знаете вы, каково жить одной.

— Что за вздор, — сказала Мэри. — Вам достаточно пальцем шевельнуть, и у вас будет муж.

— Раньше я так и делала. Да толку мало. Кого так легко заполучить, тот немного стоит. Держите, держите своего. А то как бы его не увели. — Она уже успела надеть пальто — она не из тех, что прощаются по часу. — Чудесный был обед. Буду ждать, когда вы меня еще позовете. Не сердитесь за гаданье, Итен.

— Увидимся завтра в церкви?

— Нет. Я еду в Монток до понедельника.

— В такую сырость и холод?

— Я люблю утренний морской воздух. Спокойной ночи. — Она исчезла прежде, чем я успел распахнуть перед нею дверь, точно спасалась от погони.

Мэри сказала:

— Я даже не знала, что она собирается за город.

Не мог же я ответить: «Она и сама этого не знала».

— Итен, что ты думаешь о ее гаданье?

— Так ведь она ничего не нагадала.

— Нет, ты забыл, она сказала про деньги. Но я не об этом. Тебе не кажется, она прочла в картах что-то, чего не захотела говорить? Что-то, что ее испугало.

— Просто эта змея, должно быть, запала ей в память.

— А ты не думаешь, что тут есть… какой-то другой смысл?

— Коврижка медовая, это ты у нас специалист по гаданьям. Откуда мне знать.

— Во всяком случае, я рада, что ты так дружелюбен с ней. Мне казалось, ты ее не выносишь.

— Я хитрый, — сказал я. — Умею скрывать свои чувства.

— Только не от меня. Они, наверно, останутся на второй сеанс.

— Кто останется?

— Дети. Они всегда смотрят два сеанса. Как это ты ловко придумал с посудой.

— Я коварный, — сказал я. — И в свое время я намерен посягнуть на твою честь.

Мне часто приходилось откладывать решение какого-нибудь вопроса на будущее. Потом, выкроив в один прекрасный день время для раздумий, я вдруг обнаруживал, что у меня уже все продумано, выход найден и решение вынесено. Так, вероятно, бывает со всеми, просто мне не дано это знать. Будто в темных, необитаемых пещерах сознания сошлись на совет какие-то безликие судьи и приговор готов. Эта бессонная, тайная область всегда представляется мне как черные, непроницаемые стоячие воды — глубокий омут, откуда редко что всплывает на поверхность. А может быть, это огромная библиотека, где сберегается все, что когда-либо произошло с живой материей с того первого мига, когда она начала жить.

Некоторые люди, по-моему, имеют более свободный доступ в этот тайник — например, поэты. Однажды, когда мне пришлось работать разносчиком газет, а будильника у меня не было, я выработал систему подачи сигнала и получения на него ответа. Ложась вечером в постель, я представлял себе, будто стою у края черной воды. В руке у меня белый камень, совершенно круглый белый камень. Я пишу на нем угольно-черными буквами «4 часа», потом бросаю его в воду и слежу, как он крутится, крутится, уходя вниз, и наконец исчезает. Это действовало безотказно. Я просыпался ровно в четыре часа. В дальнейшем я заставлял себя просыпаться и без десяти минут четыре и четверть пятого. И ни разу не проспал.

А иногда бывает и так, что нечто странное, нечто мерзкое высовывается над гладью этих вод, будто морская змея или какое-то чудище, возникающее из бездонных глубин.

Прошел только год, с тех пор как Деннис, брат Мэри, умер у нас в доме, умер в ужасных муках от базедовой болезни. Общая интоксикация разогнала микробы страха по всему его организму, и он потерял всякую власть над собой, метался, буйствовал. На этой по-ирландски добродушной лошадиной физиономии проступило что-то звериное. Я помогал держать его, успокаивал, старался рассеять предсмертный бред, и