Хуан Томас медленно покачал головой.

– Голод грозит нам всем. Но что, если ты прав… что, если жемчужина стоит больших денег?.. Ты думаешь, этим все кончится?

– Как тебя понять?

– Сам не знаю,– сказал Хуан Томас,– но я страшусь за тебя. Ты ступил на неизведанную землю, дороги ее незнакомы тебе.

– Я все равно пойду. Я не стану откладывать,– сказал Кино.

– Да. Идти надо,– согласился с ним Хуан Томас. Но как знать? Может быть, там, в столице, будет то же самое? Здесь у тебя много друзей, здесь я – твой брат. А там ты один.

– Что же мне делать?– воскликнул Кино.– Здесь творятся беззакония. Мой сын должен быть счастлив. А они замахиваются на его счастье. Друзья не оставят меня без помощи.

– Да, они не откажутся помогать, пока это не будет им в тягость, пока это не подвергнет их опасности,– сказал Хуан Томас и встал со словами: – Да хранит тебя господь.

И Кино тоже сказал:

– Да хранит тебя господь,– и даже не посмотрел брату вслед, потому что эти слова странным холодком отозвались у него в груди.

Когда Хуан Томас ушел. Кино долго сидел на циновке и думал. Оцепенение и серая безнадежность сковывали его. Перед ним были закрыты все пути. Грозный напев врага не умолкал. Мысли жгли его, не давая ему покоя, но чувства по-прежнему были в тесном сродстве со всем миром, и этот дар единения с миром он получил от своего народа. Он слышал, как надвигается ночь, как прядают на песок и откатываются назад, в Залив, маленькие волны, слышал сонные жалобы птиц, устраивающихся на покой, и любовное томление кошек, и ровный посвист пространства. И в ноздрях у него стоял острый запах водорослей, оставленных отливом на берегу. Маленькие язычки огня бросали узорчатые тени на циновку, и он застывшим взглядом смотрел на них.

Хуана тревожно следила за ним, но она знала его, знала, что лучшая помощь ему – это молчать и быть рядом. И Хуане словно тоже слышалась Песнь зла, и она боролась с ней, тихонько напевая песенку о семье, песенку о покое, тепле, нерушимости семьи. Она держала Койотито на руках и пела ему, гоня беду прочь, и голос ее смело восставал против угрозы, таившейся в суровой мелодии зла.

Кино, не двигаясь, сидел на циновке и не просил ужинать. Но Хуана знала: он попросит, когда проголодается. Взгляд у Кино был застывший, и он чувствовал, что зло настороже, что оно неслышно бродит за стенами тростниковой хижины. Потайное, крадущееся, оно поджидало его в темноте. Оно страшной тенью расплывалось в ночи, но эта тень звала, грозила, бросала ему вызов. Его правая рука скользнула за пазуху и тронула нож, глаза расширились; он встал и подошел к двери.

Хуана хотела остановить его; она подняла руку, чтобы остановить его, и в ужасе глотнула воздух. Кино долго вглядывался в темноту, а потом ступил за дверь. Хуана тотчас услышала почти бесшумный бросок, натужный хрип, звук удара. Она застыла на месте, скованная ужасом, но через секунду между губами у нее, как у кошки, блеснул оскал зубов. Она опустила Койотито на пол. Она схватила камень, лежащий у костра, и выбежала из хижины, но там, у тростниковой изгороди, все стихло. Кино пытался встать, приподняться с земли, а около него никого не было. Только колеблющиеся тени и плеск то набегающих, то уходящих волн и ровный посвист пространства. Но зло было здесь, повсюду, оно пряталось за тростниковой изгородью, таилось возле хижины, ширяло в воздухе.

Хуана бросила камень и, обняв Кино, помогла ему встать и повела домой. Кровь струилась у него с волос, а от уха до подбородка, через всю щеку, шла рана – глубокая кровоточащая рана. Он еле переступал ногами, почти теряя сознание, и все мотал и мотал головой. Рубашка на нем была располосована и висела клочьями. Хуана помогла ему сесть на циновку, подолом юбки утерла густеющую кровь с лица и дала глотнуть пульки из маленького кувшинчика. Но он все мотал и мотал головой, стараясь прогнать дурманящую темноту из глаз.

– Кто?– спросила Хуана.

– Не знаю,– сказал Кино.– Не видел.

Тогда Хуана принесла воды в глиняном горшке и промыла ему рану, а он сидел, тупо глядя в одну точку.

– Кино, муж мой!– воскликнула Хуана, но его глаза смотрели мимо нее.– Кино, ты слышишь меня?

– Слышу,– вяло проговорил он.

– Кино, эта жемчужина недобрая. Давай уничтожим ее, пока она не уничтожила нас самих. Давай раздавим ее жерновами. Давай… давай бросим ее в море, ей место только там. Кино, она недобрая, недобрая!

И пока Хуана говорила, свет постепенно разгорался в глазах Кино, и они яростно вспыхнули, и мускулы у него на лице окрепли, и воля тоже окрепла.

– Нет,– сказал Кино.– Я не сдамся. Я одолею. Мы не упустим своего счастья.– Он с размаху ударил кулаком по циновке.– Никто не отнимет у нас нашей удачи.– И взгляд у него смягчился, и он ласковой рукой тронул Хуану за плечо.– Доверься мне,– сказал он.– Я мужчина.– И в глазах у него блеснула хитрая искорка.– Утром мы спустим лодку на воду и поедем по морю, а потом пойдем через горы к столице. Пойдем оба – ты и я. Больше нас никто не обманет. Я мужчина.

– Муж мой!– хрипло проговорила Хуана.– Мне страшно. Мужчину тоже могут убить. Давай бросим жемчужину назад в море.

– Молчи!– яростно крикнул он.– Я мужчина. Молчи.– И Хуана умолкла, потому что так велел ей его голос. Давай спать,– сказал он.– Завтра с первыми лучами – в Дорогу. Ты не побоишься уйти со мной?

– Нет, Кино.

Тогда взгляд Кино стал мягким, теплым, и его рука коснулась щеки Хуаны.

– Давай спать,– сказал он.