Кобыла опять тихонько заржала. Я посмотрел — у нее голова поднята кверху и уши сложены вместе. Вдруг она как фыркнет и с места рванула. Мы с мамой повалились назад, и она вскачь понеслась.

Мама оглянулась и крепко схватила меня за руку:

— Волки!

Я тоже оглянулся. От леса вдогонку нам, и правда, бежали волки. Я хотел сосчитать их, да не смог: телега очень прыгала. Мама опять схватила кнут и начала хлестать кобылу. А ее и погонять-то нечего было, она сама скакала во весь дух.

Я повернулся лицом назад и так сидел, смотрел на волков. Они бежали скорей нашей кобылы и становились все ближе да ближе. Впереди бежал самый большой. Когда он стал уже совсем близко от нас, я увидел, что у него открытый рот.

У нас от тряски выпал задок. Волки добежали до него, остановились, понюхали и опять погнались за нами.

Мама все хлестала кобылу. У мамы съехал с головы платок, а она и не видала. И как задок выпал, тоже не видала, Она только махала кнутом и оглядывалась на волков.

До деревни было уже недалеко. Вот только проехать бы еще маленький лесочек, а там и деревня.

Но тут, как назло, кобыла пошла тише. Жеребенок почуял волков, испугался и стал лезть ей под брюхо. Ей надо бежать изо всей силы, а он мешает.

Передний волк был уже около самой телеги. Я отвязал ведро и кинул в него. Ведро ударило его по голове, потом скатилось на дорогу и загремело. Волк зарычал и кинулся на него. Я видел, как он схватил ведро за край зубами, поднял и потряс в воздухе. Когда волк его бросил, подоспели задние и кучей тоже набросились на ведро. А мы пока отъехали. Мама ударила кнутом жеребенка. Он выскочил из-под кобылы и, как ошпаренный помчался вперед. Тогда и кобыла опять поскакала.

Но у самого лесочка волки все-таки догнали нас. Передний сразу стал забегать вперед, к кобыле. Мама хотела ударить его кнутом. Он поймал кнут зубами и вырвал у нее. Тогда мама прижала меня к себе и стала кричать. Я тоже заплакал и уткнулся головой маме в колени. Я думал, что волки сейчас нас съедят.

Немного погодя мама перестала кричать, и я услыхал совсем близко, рядом с нами, балабон[1]. Поднял голову, смотрю — волы. Штук десять. За ними Иван Сергеич. А волки уже далеко от нас. Иван Сергеич подошел к нам и сказал:

— Я тут в лесочке был с волами. Услыхал крики, вышел, смотрю — волки. Я на них — быков. А они быков страсть как боятся!

Приехали домой — наша корова уже подоена. Соседи все сделали: подоили корову, загнали в хлев, дали ей корму, кринки с молоком поставили в погреб, на лед. Они даже избу подмели у нас.

— Зря мы с тобой страху натерпелись. — засмеялась мама. — Ну что, теперь поедешь на Сухую балку?

Я говорю:

— Конечно, поеду. Ты меня завтра обязательно разбуди.

Иван Федорыч пришел к нам хмурый. Он все молчал. Потом вздохнул тяжело и сказал:

— Да. Кажется, всего у нас вдоволь: и одёжи, и хлеба, и скотины. А вот зашла в дом хворь — и ни к чему душа не лежит.

Наш тятя стал звать его на болото, уток стрелять — он сначала только рукой махнул:

— Ну, какая мне теперь охота!

— Да пойдем! Разве можно так духом падать? Теперь уж дело на поправку пошло.

Иван Федорыч кое-как согласился. Они взяли ружья, патроны. Мы с Семкой проводили их, потом пошли к нему домой. Мать его лежала на кровати. Она мокала в чай сухарь из магазина и сама себе жаловалась:

— И что за доктор такой? Есть не велит. Наладил одно: куриный бульон. Да что я ему всех кур порежу?

Лицо у нее было желтое, рука сухая, как лучинка. А глаза большие — прямо смотреть страшно. Я тихонько говорю:

— Сема, пойдем лучше на двор.

Мы вышли во двор. Семка все приставал, чей отец больше убьет: мой или его? Я отмалчивался. Об этом и говорить нечего. Всем известно, что наш тятя самый лучший охотник.

Стало смеркаться. Вдруг залаяла собака. Мы сразу узнали голое Тумана и выбежали на улицу. Охотники шли посредине дороги. Иван Федорыч смеялся. У него с пояса свешивались пять уток, У нашего тяти — одна. Я не поверил. Оглядел его со всех сторон — верно, одна только. А кругом на улице люди, ребят много. Я скорей затащил тятю во двор и там сказал:

— Как тебе не стыдно: Иван Федорыч целых пять, а ты одну!

— Что поделаешь, сынок, такое счастье ему.

— Эх ты, не мог уж постараться! Что я теперь мальчишкам скажу? Что ты стрелять не умеешь?

— Ничего. Скажи, что в другой раз и я убью. Не все же мне удача.

На другой день, в обед, Семка вышел с узелком, В узелке был горшок, а в горшке жареная утка, Мать его так обрадовалась уткам, что даже с кровати встала. Она одну сварила себе, а другую сжарила и велела отнести Ивану Федорычу на пашню.

— Давай отнесем: он ведь заслужил, — правда, Гриша? Пять штук ухлопал, это тоже не всякий умеет. Мы и твоему отцу дадим немного.

— Пожалуйста, без вас обойдемся. Наш тятя, если захочет, так сто штук убьет. Он волка один раз и то убил…

— Да что ты врешь! А ну-ка, скажи, какой он, волк? Если вы убили, так ты же видал его.

— Нет, я тогда еще маленький был. Он только рассказывал мне.

— Ну, ладно. Пусть будет по-твоему, только пойдем скорей. Они опять взяли с собой ружья. Может, они вечером возьмут нас на охоту.

Туда, где наши пахали, были две дороги: одна кругом — по ней на телегах ездят; другая прямо через лес. Мы пошли прямо. Чего нам бояться в лесу? Идем, разговариваем, смеемся. Потом оглянулись — сбоку от нас какая-то собака. Немножко на нашего Тумана похожа. Лоб широкий, сама вся серая, а нос черный. Я хотя сразу узнал, что это не Туман, но все-таки позвал его, так просто, нарочно:

— Тумочка! Тум! Поди сюда, на́!

Он глянул на меня и свернул в сторону. Отбежал немного и опять пошел за нами. Я еще раз позвал его, строже:

— Ну, поди сюда! Туман! Иди сюда скорей! Вот, смотри: хлебца, на́, на́!

Он остановился и ощерил зубы. Мы с Семкой рассердились. Нашли по хорошему сучку и — на него.

— Ах ты, дрянь такая! Пошел тогда отсюда! Пошел вон!

Я как запустил в него сучком своим, так он сейчас же удрал.

А мы пошли дальше. Шли, шли, вдруг смотрим — впереди иле, недалеко, срубленное дерево. Не срубленное, а его пилой спилили с двух сторон. На пеньке, в ложбинке, лежит что-то серое, рыжеватое. Семка говорит — заяц, я говорю — нет. Пригляделись получше — верно, заяц, одно ухо видать.

Мы долго на цыпочках искали, нашли здоровую дубинку, начали подкрадываться. Я шел впереди. Семка сзади. Мы смотрели под ноги, чтобы не хрустнуть веткой. Мы даже дышать старались тише. Но тут мне пришло в голову: «А что, если это мать и ее где-нибудь дожидаются дети? Тогда ведь нехорошо убивать ее».