солнечный зайчик. Она шире расставила ноги, словно парень, присевший на уличное ограждение в ожидании автобуса. Павел водил глазами по комнате и все время натыкался на темноту между ее ног.
– Что у тебя там? – Он кивнул на плеер.
– Не знаю. Вчера дали. Супер, да?
– Песни?
– Нет. Только музыка.
Сейчас она отбивала ритм туфлей. Мысок двигался сначала вертикально, потом горизонтально на неподвижной оси шпильки. Правое бедро отклонялось и впускало немного света.
– Этот ее дистрофан какой-то шизанутый, скажи?
Павел пожал плечами.
– Голошмяк какой-то. Этот костюм он небось после отца донашивает. Давно его знаешь?
– Да так.
– Он вообще-то моется?
– Откуда я знаю?
За ее спиной сияла безупречная и далекая, как в кино, лазурь. Над многоэтажкой, над черными зарослями антенн светило солнце. Он забыл, на каком они этаже, но ощущал, как от потолка исходит тепло, пропитанное запахом мастики и толя, блестящего и смолистого. Шар солнца достиг зенита, и тени входили внутрь предметов. Павел подумал, что мог бы сползти с кожаного дивана и встать перед ней на колени. Она была великолепно равнодушна ко всему, кроме нее самой. Белье и одежда казались частью ее тела, точно слои краски, наложенные на манекен, они плавно переходили один в другой, а потом сливались с пропитанным музыкой воздухом. Ему пришло в голову, что если сунуть руку ей под платье, то не найдешь никакой щелки, там лишь гладкая оболочка и исходящее от нее слабое электрическое тепло. Ни пота, ни шероховатости, словно ее отлили целиком из одного материала.
Девица оторвалась от окна, оттолкнувшись задом от подоконника, пересекла комнату, встала перед ним – бедра оказались на уровне его лица – и начала колыхаться. В такт с ее движениями черное ритмично заслоняло голубое.
Ладонь Яцека лежала на плече у Беаты. В душной кухне стоял слегка тошнотворный запах варящихся в кастрюле овощей. По освещенной солнцем Киевской двигались «икарусы».
– Там мы познакомились, – сказала Беата.
Восточный вокзал даже в самом ярком свете дня казался грязным и запущенным.
– Я помню, – сказал он и крепче прижал ее к себе.
– Ты выглядел как старый дед.
– Я был старше тебя.
– Ты и сейчас старше, но это уже не так чувствуется.
Яцек нашел ее ухо и нежно сжал пальцами теплую мочку. Тогда, давно, она покупала что-то в киоске на вокзале и, отходя, уронила сто тысяч. Он тут же их поднял и смял в кулаке. Он помнил, как она обернулась, нервно роясь в карманах, и он встретился с ней глазами. Она стояла испуганная, беспомощная и маленькая. Рядом и между ними проходили люди. На ней была та же застиранная военная куртка, что и сейчас. Потом она позвала его к себе. Матери не было дома.
– Ты уже не носишь сережек.
– Нет, – сказала она, – уже давно.
– Дырка зарастет.
– Не зарастет. – Она подняла голову, улыбнулась и всем телом прильнула к его боку.
Белый тринадцатый тронулся с остановки. Через два вагона тянулась коричневая надпись «Mane Tekel Ares» с изображением пачки этого курева с краю. Все пассажиры вышли у вокзала. Теперь трамвай поедет пустой в сторону Шмулек, на кольце у Кавенчинской в него сядет женщина с ребенком на руках. Ей надо до конечной, в Коло, к матери. Женщина убежала от мужа. Но мать почти уже ничего не понимала, передвигалась почти на ощупь среди псевдохрусталя, фаянсовых тюленей, собак из цветного стекла, олеографий с Богородицей, стрелков в зеленых маленьких шляпах и, наливая слабый чай, все повторяла:
– Давидек, как же ты вырос. В школу уже ходишь? Бабушка даст тебе печеньица, – и вынимала старые жестяные коробки с затейливым орнаментом и полуобнаженными девами, но внутри было пусто или лежали пуговицы и лоскутки.
Пар осел на стекле, и белый трамвай пропал. Беата нарисовала что-то на запотевшем окне. Они всматривались в кусочки окружающего мира, который проступал под ее пальцами, как фрагменты головоломки. В дверях кухни появился мужчина, но они его не заметили, и он тут же исчез.
– Если хочешь, могу снова их надеть.
– Нет. Так хорошо, – сказал Яцек. Он прислушивался к ее дыханию, стараясь приноровить к нему свое.
Он старался поспевать за ней, но каждый раз, когда до нее оставался всего шаг, она ускользала. Будто у нее были глаза на затылке. Ему казалось, что он загонит ее в угол между золотой изогнутой лампой и диваном с обивкой под леопарда, в закуток между жардиньеркой с искусственными цветами и подставкой под аппаратуру, поймает в проходе между столом и стеллажом, но она без труда уходила, плавно и равнодушно, словно танцевала одна в пустом зале. Он задевал за мебель, спотыкался о ковер, точно слепой или паралитик. Несколько раз он коснулся ее бедер и попки. Это было похоже на неуклюжую игру в «паровозик». Ему пришло в голову, что музыка сейчас может кончиться. Он вытянул руку и тронул ее за плечо. Она остановилась, повернулась, и он увидел ее лицо, совершенно пустое – она улыбалась. «И правильно, так лучше», – подумал он и протянул другую руку, чтобы просто дотронуться до ее груди.
Тут в комнату вошел здоровенный парень. В фиолетовых спортивных штанах и кожане. Павел сделал шаг назад и широко улыбнулся, девушка не дрогнула.
– Что, Люська, снова бал?
Качок расселся на диване, широко расставив ноги. Белые «найки» блестели, как начищенные. Сквозь ежик на голове просвечивала кожа. На поясе рядом с напузником висели ключи на серебряном карабине. Он притоптывал ногой, хотя музыка с его приходом оборвалась.
– А тот, что на кухне с Беатой?
– Знакомый.
– От нее уже толку не будет. Мог бы выйти толк, но не выйдет. – Он покосился на Павла и вопросительно вскинул голову.
– Тоже знакомый. Пришли себе обед приготовить.
– Шо уготовить?
– Обед. Сказала же. У нее мать.
Тип хлопнул себя по коленям и сказал:
– Вот видишь, Люсенька, как хорошо быть сиротой. Не надо по чужим людям таскаться. – Он достал сигареты и закурил в полной тишине – ему, видно, все это было в кайф, он преспокойно затягивался, выпуская дым и наблюдая, как тот висит в воздухе. То ли чего-то ждал, то ли просто сидел, зная, что и они будут сидеть здесь до тех пор, пока ему не вздумается сказать слово или сделать жест. Большой, плечистый, молодой. Любил, чтоб все играло, чтоб все было как надо. Докурил, раздавил окурок, встал, подошел к окну и поманил пальцем Люську. Вынул что-то из напузника и подал ей, а потом сказал, не громко и не тихо: – Тут сто кусков. Вечером заберу. Не хочу с этим шататься по городу.
Девушка взяла, мгновенно взвесив пачку на ладони, потом открыла шкаф и воткнула между белыми простынями.
– Хорошо, – сказал парень, засунув руки в карманы спортивных штанов и наклонив голову, словно соображая.
– Хорошо. Теперь иди и скажи им, чтобы валили отсюда.
Девушка пожала плечами и прислонилась спиной к шкафу:
– Сам скажи. Я против них ничего не имею.
– Я тоже, но пусть сваливают.
Двадцать шестой миновал Киевскую и въехал под мост. Молодой солдат, стриженный «под
