от бездействия колесо черпака.

Стояла землечерпалка метрах в десяти от укрепленного фашинами берега. Никаких швартовов не было, так что она явно стояла на якоре. Ежели на ней кто-то был, то у борта покачивалась небольшая лодка. А может, кто-то там постоянно дежурил? Потому что такую кучу железа никто не оставит без охраны, когда прибрежные заросли просто роятся от выпивающих трудящихся, а также от предприимчивых ханыг. Но мы ни разу не видели ее в действии. Так же как и другую, что стояла ближе к портовому бассейну среди барж и буксиров. Обе были одинаково безжизненны. Только, пожалуй, один раз на первой, то есть нашей, работал двигатель – легкое гудение и струйка воды выплескивается из небольшого отверстия в борту.

Так что мы никогда не видели, чтобы это огромное стальное колесо вращалось, и никогда ни одна баржа не подставляла свою спину под транспортер. Потому что видели мы их только по воскресеньям. Достаточно было не выйти из автобуса у костела, а проехать еще три остановки. «Гонсер, не скули. Твоя мать ходит на девятичасовую». – «Соседка заложит». – «Говорю тебе, не скули. Мать должна верить своему сыну или нет?» Мы ходили на одиннадцатичасовую мессу. То есть ходили все реже, а потом и вовсе перестали. Безбожник Малыш решил, что вместо мессы можно провести время у канала. Часок посидели, а потом обратно в автобус. На берегу пахло корзинами, полными рыбы. Теплоэлектроцентраль за виадуком была так огромна, что казалось, будто она упала с неба. На земле таких громадин не бывает. Значит, мы высиживали там часок, глазея на землечерпалки, на неподвижные поплавки пожилых рыболовов-маньяков; как нам ни разу не удалось увидеть ни того, чтобы работали машины, точно так же ни разу мы не увидели, чтобы кто-то из них вытащил из воды что-либо, кроме блестящего крючка. Воскресенья в те лета всегда были погожими, небесная синева начинала закругляться над песчаной равниной на другом берегу канала и опиралась на далекую железнодорожную ветку, неизменно забитую вереницей неизвестно чего ожидающих коричнево-серых вагонов.

Белые птицы, чайки, а может, крачки, скользили по мелким зеленоватым волнам. Их клювы всегда были пустыми. Точь-в-точь как крючки рыбаков. В этом пастельном, чуть придымленном зноем пейзаже бутылки из-под отечественного вина казались кричащими и неуместными, словно бы намеренно подброшенными. «Мальвина», «Лелива», «Райское», «Серенада».

Иногда мы шли вверх вдоль канала, в полном молчании читая эти названия, которые в пред-полуденной тишине звучали как чистые, лишенные значения звуки. Однажды мы зашли так далеко, что от едва видимого виадука не долетали никакие отголоски. На другом берегу ивняк подступал к самой воде. И тут Гонсер спросил:

– Слышите?

– Что?

– Колокола. В костеле звонят к поздней обедне.

Далекий приглушенный звон скользил по незапятнанно чистому зеркалу небосвода. Как будто летели незримые гуси.

– И пусть себе звонят, – бросил Малыш и достал из нагрудного кармана сигарету «зенит».

Эта огромная заржавевшая зверюга и впрямь смахивала на землечерпалку на гусеничном ходу. Стрела конвейера высилась над нашими головами. Резиновая конвейерная лента давно рассыпалась. Остался только железный скелет, на фоне просветленного неба отчетливый и плоский, как чертеж. Мы прошли мимо железного трупа и двинулись к обвалившемуся склону. В самом низу лежали несколько большущих глыб, потом стена поднималась наклонно, полно было искореженных гниющих стволов, а выше – вертикальный обрыв с нависшим козырьком на самом верху.

– Высота тут метров тридцать, если не больше, – заметил Малыш. – Подойдем?

– Охолони, – остановил я его. – Тут все висит на волоске. Пукнуть страшно.

– Обрушилось, наверно, когда подрывали ту стену. Ну и грузовики добавили свое. Что говорить, у коммунизма казацкая была фантазия.

Мы повернули к бараку. Внутри он напоминал железнодорожный вагон, только что купе были по обе стороны коридора. Все из досок, из горбыля. Мы нашли одну клетушку с целым окном. В углу стояла бочка с трубой. Металл почти полностью превратился в ржавчину, но мы разожгли в ней огонь. Дров было навалом. Достаточно пройти в соседнюю каморку и взять часть стены. Оказалось не так уж плохо. Имелась даже кровать. Тюремно-армейская койка с голыми пружинами, которые мы накрыли еловыми лапами. На лапнике этом бредил Гонсер. Укрытый двумя спальниками, уже совершенно не похожий на себя, он рассказывал какие-то короткие истории, точно нервный автомат, который только еще учится говорить. Впрочем, мы не слушали его. Костек сидел на колченогом табурете и пялился в карту, словно все еще верил, что мы пребываем в мире, который можно описать или нарисовать. Ну а мы занимались всем остальным. Топили эту бочку-печку, поили Гонсера теплой водой и время от времени выходили, чтобы не думать о тех четырех сигаретах, что еще оставались у нас.

– Выспится в тепле и встанет на ноги, – говорил Костек, когда мы укладывали бормочущее тело Гонсера на лапник. Никто ему не ответил.

«Холодно, холодно… как тогда… найди в холодильнике лимоны…»

Да уж, тут только лимонов не хватает.

В каменном этом кратере, полном ломаного железа и гниющего дерева, царил разреженный полумрак. Мы были накрыты светлеющей желтоватой крышкой. Красные, горизонтально вытянутые перышки обозначали запад. Возможно, мы и выходили только для того, чтобы окунуться в необычный полусвет, в неокончательную темноту, почувствовать, что являемся призраками. Там, вверху, столько сияния, а мы даже тени не отбрасываем.

Мы обошли все это предприятие в состоянии клинической или кажущейся смерти. Несколько деревянных столбов с остатками проводов провешивало направление к узкой полосе леса, спускавшейся вместе с дорогой. Недалеко от землечерпалки на гусеницах из снега вырастали останки массивной, большой, как дом, машины.

– Камнедробилка. Щебень делает, – объяснил Малыш, который, должно быть, повидал в жизни немало дробилок.

Сколько интересного, наверно, находилось под снегом. Иметь бы нам лет по тринадцать и остаться бы подольше. Засунув руки в карманы, мы бродили по дну выработки, и я представил себе, что сверху наши силуэты кажутся не больше восклицательных знаков. Зайдя за барак, мы выкурили одну сигарету на двоих. Несмотря на ясное небо, было не холодно.

– Место в самый раз для этого крота, – бросил Малыш. – Он же, как крот, как крыса. Видел, как он смеется? Всегда оскаливается.

– Видел, Малыш. Много раз видел.

Две черные птицы плыли по темнеющей голубизне, по обретающей серебристый оттенок зелени, по золоту и исчезли в багрянце заката. И даже крохотной черточки на небе не оставили. Летели они очень высоко, но мы слышали тихий, сыпучий шелест воздуха между маховыми перьями. Откуда-то сверху донеслось то ли блеянье козла, то ли тявканье лисы, а может, какого другого зверя.

– Я предпочел бы находиться где-нибудь повыше, – сказал Малыш.

– Я тоже, – сказал я.

Он протянул мне сигарету. Солнце садилось за гору, потом за следующую, еще за одну, соскальзывало за край земли все ниже и ниже, оно уже светило где-то под нами, понуждая к жизни других, а нас оставив в покое.

Я не мог ни о чем думать. Пытался. Но ничего не получалось. Мы пребывали в мерцающем полусумраке, который обрисовывал контуры и затирал краски. Мы были собственными и обоюдными привидениями. Привидения не думают. А то, что нам хотелось спать, так это было совершенно естественно. Мы хотели вернуться туда, откуда пришли.

Я хотел швырнуть окурок в снег, но Малыш удержал меня. Он загасил его и спрятал в карман. Мы вернулись в барак. Гонсер постанывал. Костек уставился в темнеющее окно. Малыш достал кусок зачерствевшего хлеба и крохотный шматок сала. Я взял свою порцию. Вытащил спальный мешок. Он был влажный и вонял.

Впрочем, от меня смердело ничуть не лучше. Я бросил рюкзак под голову и завалился около печки. Гудело пламя. Было не холодно. Они молчали. Гонсер обращался к какой-то женщине. Я смотрел на бочку. Кое-где ржавчина проела ее насквозь, и я видел крохотные красные вспышки. Я немножко побаивался, что