сделать.
— Ты же не стал убивать, — Гип поднялся, нагнулся к ножу и подобрал его. Потом вернулся к Джерри и перерезал путы. Затем снова сел.
Джерри проговорил:
— Никто… никогда… — он покачал головой и глубоко вздохнул. — Мне стыдно, — прошептал он. — Никто еще не заставлял меня почувствовать стыд. — Он поглядел на Гипа, и изумление вновь вернулось в его глаза. — Я знаю так много. Могу разузнать все обо всем. Но я иногда… как тебе удалось все это обнаружить?
— Я попался так же, как и ты, — отвечал Гип. — Этика не набор фактов. Это образ мышления.
— Боже, — проговорил Джерри, пряча лицо в ладонях. — Что я наделал… а что мог бы сделать.
— Что можешь сделать, — мягко поправил его Гип. — Ты уже расплатился за прежнее.
Джерри оглядел огромную стеклянную комнату и все, что стояло в ней, — массивное, дорогое, богатое:
— В самом деле?
Гип поднялся:
— Схожу-ка лучше к Джейни. Она боялась, как бы я тебя не убил.
Джерри молчал, пока Гип не оказался возле двери. А потом произнес:
— Не уверен, кажется, все же убил. Гип вышел.
Джейни с близнецами сидели в крохотной прихожей. Когда Гип вошел, Джейни шевельнула головой, и близнецы исчезли.
Гип проговорил:
— Я хотел, чтобы и они знали.
— Говори, — отвечала Джейни, — они и так знают.
Он сел возле нее. Джейни сказала:
— Так ты его не убил…
— Теперь с ним все будет в порядке, — отвечал Гип, поглядев ей в глаза. — Ему стало стыдно.
Она, словно в шаль, закуталась в мысли.
— Вот и все, что я мог сделать. А теперь я хожу, — он глубоко вздохнул. — Много дел. Надо разыскать пенсионные чеки. Подыскать работу.
— Гип…
— Да, Джейни.
— Не уходи.
— Я не могу остаться.
— Почему?
— Я не могу стать частью вашего целого. Она проговорила:
— У Homo gestalt есть и руки, и голова, и воля. Но человека человеком делает то, чему он выучился, чем обладает. В раннем детстве этого не приобретешь, такое случается после долгих проб и ошибок. И становится частью его самого до конца дней.
— Не знаю, что ты хочешь сказать. Ты имеешь в виду, что я могу стать частью?.. Нет, Джейни, нет, — от ее улыбки нельзя было укрыться. — Так какой же частью? — озадаченно спросил он.
— Будешь докучливым надоедалой, напоминающим о правилах хорошего тона, — знатоком этики, способным преобразить ее в привычную мораль.
Не было испуга, только радость, и в Джерри перетекали токи, улыбки, блаженство, и он отвечал, не ведая страха. А над всем этим только: «здравствуй, здравствуй».
Все они были молоды, пусть и не столь юны, как сам Джерри. И молодость эта ощущалась в силе и упругости мысли. Да, воспоминания кое-кого из них человеку показались бы довольно необычными, но, с точки зрения вечности, они были юны и бессмертны.
Был среди них и тот, кто напевал мелодии папаше Гайдну, и тот, кто представил Уильяма Морриса семейству Россетти. И словно сам Джерри увидел Ферми, склоняющегося над следом, оставленным на фотопластинке делящимся ядром, и девочку Ландовскую, слушающую клавикорды, задремавшего Форда, которому снятся люди возле поточной линии.
Задать вопрос значило получить ответ.
— Кто ты?
И Джерри увидел себя атомом во Вселенной, а свой Gestalt — молекулой. А рядом другие, другие… атомы, молекулы, клетки, слившиеся в нечто огромное, непостижимое — чем должно еще только стать человечество.
И он почувствовал трепет и благодарность — все-таки человеку еще будет за что уважать себя.
И он простер руки, и слезы хлынули из его странных глаз.
— Спасибо, — вымолвил он. — Спасибо, спасибо.
И в смирении занял предуготованное ему в мире место.
