Казалось, конфликтам конца не будет, и де Бельвар благословлял тот день, когда решил отказаться от сомнительной чести принадлежать к числу компаньонов английского короля. Он считал военные действия на Сицилии неуместными, ибо ни один рыцарь, ни один оруженосец, погибший при взятии Мессины, не подвизался в Крестовый поход ради того, чтобы участвовать в сведении счетов Ричарда с Танкредом из-за наследства его покойного зятя. Разгонять монахов или резать горожан — разве в таких деяниях пристало христову воину проявлять свою доблесть? Де Бельвар посчитал бы свой меч, освященный на правое дело, оскверненным, если б ему пришлось пролить христианскую кровь.

А в остальном граф не мог не радоваться этой непредвиденной задержке — месяцы, проведенные на Сицилии, явились для них с Джованни неожиданным подарком, отсрочкой перед тяготами заморского похода. И день ото дня, что проводил он с любимым, де Бельвар все чаще и чаще стал приходить к мысли, насколько вернее было бы не позволить Джованни сопровождать его в Палестину. Поневоле научившись ценить время, отмеренное им Провидением, которое именно из-за этой зимовки под Мессиной сделалось вдруг осязаемым как никогда раньше, столь определенным, конечным — до весны, до попутного ветра, — граф укрепился в своем решении. Любовь принадлежит миру, чуждаясь войны, ибо ради любви нужно жить, а не умирать, и его Жан был как никто человеком мира.

Только де Бельвар не сказал Джованни о своем решении сразу, не хотел беспокоить любимого до поры, все равно погода в ту зиму стояла на удивление дурная, невозможно было и помыслить о выходе кораблей в море, и граф предпочитал оставить Джованни в неведении, чтобы не отравлять его дни ожиданием предстоящей разлуки. Де Бельвар снисходительно приветствовал, словно дорогих, хоть и буйных, гостей, ураганы и грозы, обрушившиеся на Сицилию во время Адвента. И когда разражалось страшное ненастье, и обе крестоносные армии королей Англии и Франции цепенели от ужаса, и когда молния, ударив в мачту английского корабля, потопила его, и когда буря вызвала страшные разрушения и оползни в Мессине, и в море рухнула часть города, граф говорил, не скрывая внутреннего довольства:

— Суровая в этом году зима.

Между двумя возможностями: провести Рождественские праздники в обществе королей или с иоаннитами, де Бельвар выбрал второе, и когда утром в день Рождества Ричард с Филиппом явились на торжественное богослужение в церковь госпитальеров Святого Иоанна, король Англии демонстративно поинтересовался, правду ли говорят, что маркграф Честерский собирается вступить в орден?

— Вы, дорогой Гийом, уже совершенный рыцарь-монах, — съязвил Ричард.

Де Бельвар не оскорбился, ему такое сравнение даже как будто понравилось, и ричардов укол оказался бессильным, а язвительный намек — оружие обоюдоострое, не достигнув своей цели он в отместку унижает того, кто имел неосторожность его бросить. Ричард надулся и в продолжение дня не перемолвился более с графом ни единым словом.

Потом де Бельвар с Джованни целый месяц не виделись ни с Ричардом, ни с Филиппом, пока на исходе января английский король не прислал им специальное приглашение на диспут с неким Джакомо, настоятелем Кораццо, цистерцианского монастыря в Калабрии.

— Приглашаю вас, ибо вы люди просвещенные в теологических вопросах, — попросил передать Ричард, — не то, коли не позовешь вас особо, вы и не подумаете прийти.

— Обижается, — сказал де Бельвар, едва оруженосец, исполнивший поручение короля, убежал обратно в английскую ставку.

— И Бог с ним, — вздохнул Джованни, — на обиженных воду возят.

Прибывший на следующий день около обеденного времени монах оказался старцем лет восьмидесяти, или даже больше, но держался он вопреки своим преклонным летам еще прямо, имея привычку вскидывать голову, и его мутные от старости глаза смотрели при этом не на собеседника, а словно мимо человека, куда-то вдаль, непрестанно созерцая некие духовные высоты, недоступные ограниченному плотскому взору. Ричард горячо приветствовал старца, выразив надежду услышать от него разъяснение множества занимавших короля вопросов, Филипп же повел себя весьма сдержанно.

Настоятель Кораццо толковал Апокалипсис святого Иоанна Евангелиста:

— Жена, облеченная в солнце; под ногами ее луна, и на главе ее венец из двенадцати звезд — это Святая Церковь, облаченная солнцем праведности, она попирает стопами своими сей мир скверны с его пороками и вожделениями неправедными, — вещал монах на латыни перед собравшимися послушать его баронами и прелатами обеих крестоносных армий. — Что же до дракона о семи головах и десяти рогах, то он означает диавола, у которого в действительности голов без счета, и головы эти — гонители Церкви с начала мира и до антихриста. Ныне один из них, ведомый как Саладин, угнетает Церковь Божию, лишая ее служения при Гробе Господнем и в Святом Граде Иерусалиме и той земле, по которой ходил ногами своими Христос. И движется сказанный Саладин к утрате королевства Иерусалимского, и будет убит он, и алчность хищников погибнет, и произойдет страшное смертоубийство, подобного которому еще не бывало, и жилища их будут опустошены, и города разорены, и христиане вернут утраченное в тщетных походах и совьют свои гнезда в Святой Земле.

— Когда? — воскликнул король Англии.

— Язычники будут попирать Град Господень в течение сорока двух месяцев, — ответствовал монах.

— Отчего так долго? — разочарованно спросил Ричард, не дав себе труда посчитать, что если отмерять время от взятия Иерусалима Саладином, сорок два месяца уже подходят к концу, и чтобы успеть к сроку, крестоносцам надо бы поспешить с отплытием, причем вовсе не ради помощи осаждающим Акру, а для ускоренного марша прямиком к Святому Граду.

— Имей терпение, — как ни в чем не бывало принялся увещевать короля старец, — Бог дарует тебе победу над врагами Его и вознесет имя твое над именами всех князей земли. Вот что приготовил тебе Господь, и Он восхотел, чтобы это пришло на тебя. И ты прославишь Его, а Он прославится в тебе, если ты будешь упорен в начатом деле. Радуйся тому, на что ты избран, и помни, все происходящее в чувственном мире, каждый наш поступок, даже каждое наше намерение, отражается в мире духовном и мистическом. Все запечатлевается там! — монах вскинул руку вверх, указуя на Небеса, — и там! — он ткнул пальцем вниз, словно волевым усилием пробивая земную твердь до самого ада. — Грехи человеческие затемняют солнце праведности, уязвляют стопы нашей матери Церкви, коими она топчет их, стремясь искоренить, а они кусают и жалят ее в бешеной злобе своей. Истреби в самом себе всю неправду, и тогда Господь попустит тебе так же истребить проклятых язычников. Будь достоин отвоевать Землю Обетованную!

Эти слова старца произвели такое глубокое впечатление на Ричарда, что он побледнел и тихо просидел до конца диспута, пораженный вечным значением своего жизненного пути и подавленный величием миссии, возложенной на него Господом.

А велеречивый монах долго еще продолжал разглагольствовать на свою излюбленную тему скорого преображения мира. По его учению выходило, что несчастья и потрясения нынешнего времени: потеря христианами Иерусалима, множество ересей, разные прочие невзгоды — не что иное, как свидетельства перехода человечества от одной эпохи, шестого своего возраста, в другую — последний свой, седьмой возраст — Царство Духа, вечную субботу, а основание великих цистерцианских монастырей в Сито, Ла- Ферте, Понтиньи, Клерво и Моримунд, подобных пяти воздвигнутым апостолом Петром церквям, — явное свидетельство обновления религиозной жизни, ибо согласно старцу из Калабрии Духовная Церковь грядущего — это мистическая созерцательная церковь монахов, символом которой является Дух Святой.

— В конце времен христианство исполнится, — говорил он, воодушевляясь все более и более, — церковь Петра претворится в церковь Иоаннову, когда в ее лоно войдут отвергнутые ранее члены — греки и иудеи, а Вечное Евангелие будет служить непосредственным сообщением между душами верующих и Духом Святым. Ведь было время, в котором люди жили по-плотски, время врачующихся, — пояснял монах, — когда самым большим свидетельством Божьего благоволения являлась для людей многочисленность потомства по