кобыла, так ведь тебе ж не воевать. И езжай скорее, с Богом, пока я не передумал!

Тетушка Матильда, дородная супруга Умберто Буонтавиани расцеловала Джованни на прощание, и свита архидьякона тронулась в путь на север, в Ломбардию.

Сбылось заветное желание Джованни, об исполнении которого он горячо молил Господа еще два дня тому назад: он покидал Болонью. Только не было ему от этого счастья. Джованни думал, сколь туго бы ему пришлось, выйди он из тех же ворог нищим студентом, но тогда он был бы свободен, а в свите дядюшки- архидьякона Джованни чувствовал себя не лучше, чем в доме Буонтавиани. Отчего только сеньора архидьякона обуяла гордыня, и он вбил себе в голову сделать племянника епископом? Джованни сильно сомневался в реальности этого замысла. Что же дальше? Скорее всего, придется стать служащим либо Курии, либо миланской архиепархии, и при том, конечно, под покровительством дяди. Да и, сказать по правде, на что еще мог он надеяться? Изучать теологию в Париже — это была мечта. Или даже того меньше. Так, химера, дым. Джованни ехал понурив голову всю дорогу до валломброзанского монастыря, в котором почтенный архидьякон решил остановиться на ночь.

Поутру, прослушав мессу и плотно подкрепившись, они отправились дальше. Через некоторое время дядюшка оставил место впереди отряда и подъехал к Джованни.

— Что ты такой несчастный, милый племянник? Боязно тебе? — начал дядя. — Ободрись, вспомни, как апостол Павел сказал Тимофею: «кто епископства желает, доброго дела желает». Да и разве мог бы я предложить тебе что-либо худое?! Хлопочу я, милый мой, с одним только стремлением — устроить тебя в жизни получше. Ведь я поклялся твоему покойному отцу заботиться о тебе, когда он лежал на смертном одре… — дядюшка расчувствовался.

Джованни знал по рассказам других людей, что дядюшки Роландо не было при кончине его отца. Он слушал эту болтовню в надежде больше узнать о своем нынешнем положении и не мог понять, верит ли сам архидьякон в то, что говорит.

— Дело, знаешь ли, такое, что, кажется, Фортуна нам улыбается, и ты уж будь добр, постарайся сделать все от тебя зависящее, чтобы она над нами не посмеялась, — продолжал дядюшка с воодушевлением. — Генрих король Английский, и как он там еще, написал Сеньору Папе, что у него в одной епархии в графстве Честер — дурацкие у них названия, ей Богу — возникли проблемы с выборами. Каноники тамошней церкви хотели было выбрать кого-нибудь из своих, да вмешался какой-то аббат. Короче говоря, дело кончилось потасовкой, и решили обратиться за советом к третьим лицам. Епископ Честера в Нормандии, а архиепископа, который над этой епархией господин, и вовсе нет. Делать нечего, пришлось допустить вмешательство короля. Генрих Английский как верный сын Римской Церкви передал дело на рассмотрение Святому Престолу. Он попросил Сеньора Папу назначить епископа, только непременно молодого и образованного, так как там у них очень, мол, туго с познаниями и нужно немало усилий, чтобы навести порядок. Проблемы такие же, как везде: симония, женатые священники, земельные споры. Ничего особенного. Англичане, насколько я знаю, в серьезных делах совсем не смыслят, прямо как дети малые…

— Англичане убили своего архиепископа, — вдруг заявил Джованни.

— Убили, что с того? По мне, так он сам был виноват, — возразил архидьякон. — И вообще, помалкивай, когда тебя не спрашивают. Завтра, дай Бог, мы приедем в Верону. Когда представлю тебя Папе, ты должен произвести самое что ни на есть благоприятное впечатление, понял ты меня?

— Да, дядюшка.

— И немедленно прекрати труса праздновать, а то, не ровен час, дело провалишь, хуже того, опозоришься и меня опозоришь на старости лет.

В Верону прибыли вечером. Дядюшка отвез Джованни к некой благочестивой вдове, их дальней родственнице, в доме которой архидьякон распоряжался, как в собственном. Он с порога приказал приготовить воды, чтобы хорошенько помыться с дороги, и, несмотря на поздний час, послал слугу к суконщику с наказом принести ему одежды размером поменьше. Когда суконщик явился, дядя долго мучил Джованни примерками. Наконец были выбраны пелиссон на барсучьем меху и темного тона коричневое блио.

Вдова жила роскошно, и Джованни отвели отдельную, достаточно натопленную комнату, только он всю ночь не мог заснуть. Может, потому, что не привык спать на новом месте, бессонница преследовала его с того времени, как он покинул Болонью. Он тихо лежал с закрытыми глазами, молился про себя или думал, и так до рассвета.

На следующее утро дядюшка побежал устраивать аудиенцию у Папы. Вернулся он только к девятому часу с известием, что Его Святейшество пребывает в добром расположении духа и согласен принять их после вечерни. Джованни к тому времени уже устал бояться и беспокоиться, эти понятные чувства сменила странная тоска, которую иной приписал бы дурному предчувствию; он же относил прямо таки физическое недомогание на счет бессонных ночей.

Его Святейшество Урбан III принял своего миланского архидьякона и его племянника более чем благосклонно, во внутренних покоях. Присутствовало только несколько священников различных степеней. Папа сразу предупредил:

— Оставьте церемонии.

Однако архидьякон все равно держался очень официально. Джованни же просто не знал, как себя вести, и почел разумным предоставить инициативу опытному дяде. Дядя отвечал за него на вопросы, давал объяснения, когда требовалось, а Джованни смиренно молчал. Но после обсуждения дела в общих чертах случилось то, чего больше всего опасался почтенный архидьякон: разговор зашел о положении Церкви в Англии, и при этом не могли не вспомнить Святого Томаса. Один из кардиналов высказался в том смысле, что он был очень удивлен епитимьей, наложенной покойным Папой Александром на убийц архиепископа Кентербери.

— Служба у тамплиеров, и только? За такое беспримерное злодеяние?! — возмущался кардинал. — Когда столько в этом деле говорит против виновных! Не только характер преступления и его тяжесть — убийство епископа. Но время — священная служба! И место — защита святой церкви! А также и смысл, и условия, ибо действовали они, руководствуясь лишь гневными словами их короля, произнесенными, когда ум его был смущен. Для них этого было довольно!

— По всему видно, убийцы епископа имели пораженную грехом, превратную волю, отвернувшуюся от Творца, — заявил другой кардинал.

— Что есть «превратная воля»? — спросил Папа. — Если уж на то пошло, невозможно жить в мире сем и быть совершенно свободным от греха. Так получается, все мы имеем эту самую «превратную волю», только более превратную или менее?

— В таком тонком вопросе невозможно полагаться на человеческий суд, одному Богу известны помышления сердца, да и к чему нам разбирать, какая у них воля, раз деяние обнаруживает себя? Святой Бернард в своей книжице «О благодати и свободе воли», которая очень мне нравится, утверждает, что только совершение греха, но не греховное желание наказывается, — объяснил первый кардинал.

— Но святой Августин, напротив, особое значение придает побуждениям, а не деяниям, — возразил второй.

— А что думает по этому поводу наш новоиспеченный доктор канонического права? — вдруг обратился Папа прямо к Джованни. — Следует ли отдать в этом вопросе предпочтение Августину как Отцу Церкви?

Джованни поклонился:

— Твое Святейшество, поле битвы между добром и злом — сердце человека, — тихо произнес он.

— И что? Об этом мы уже слышали, — перебил его Папа.

— Помыслы важны столь же, сколь и деяния, Твое Святейшество, — ответил Джованни.

— Значит, ты согласен с Августином?