другому. Музыка была нашим общим делом и связывала нас. Двери были открыты — не для прибыльных возможностей или достижения успеха в мире музыки, а для дружеских связей и новых впечатлений. Когда нужны были деньги, я шел с гитарой в какой-нибудь бар. Я заглядывал туда: если в баре было полно народа, а музыки не было вообще, то я подходил к бармену и интересовался, могу ли я спеть здесь пару- другую песен. Бывало такое, что бармен отказывал мне и велел идти восвояси. Если мне давали «добро», то я играл и пел за чаевые. Если никто не раскошеливался, я переставал играть и самым громким своим голосом говорил на весь бар: «Я только что из тюрьмы, и мы с двумя приятелями пришли сюда, чтобы ограбить это местечко. Я уломал партнеров, чтобы они разрешили мне попробовать заработать немного денег честным путем, без грабежа. И теперь, если кто-нибудь из вас, уродов, не положит хотя бы несколько баксов в мою пустую шляпу, то я уже ни за что не отвечаю: понятия не имею, сколько еще выдержат мои приятели и не зайдут вон в ту дверь со своими дробовиками». Все как по команде смотрели на дверь, не понимая до конца, шучу я или нет. Как ни странно, но мои слова действовали на людей. Благодаря этой выходке я довольно неплохо зарабатывал. Я не крал, не торговал наркотой и не делал ничего такого, что было чревато новым сроком. Может, я и покуривал травку, да и таблетку-другую мог проглотить, но зато я не был дилером или грабителем.
И я не занимался сексом с теми самыми девчонками, о которых упомянул раньше. Я прекрасно знал, чего им надо, и пускал слюни каждый раз, когда оказывался рядом с какой-ни-будь из них. Можно подумать, что я не терял времени даром и засаживал всем девушкам подряд. Но все было не так. Может быть, я был чересчур голоден и испытывал слишком сильное желание. На самом деле прошло немало дней после моего выхода из тюрьмы, прежде чем я первый раз переспал с женщиной. Причем не с одной из милых малюток- хиппи, помешавшихся на свободной любви, а с какой-то дамочкой лет так за сорок, подцепившей меня за выпивку. Несмотря на полученное удовольствие, лучше бы я бродил по улицам в поисках подходящего места, чтобы сыграть, или подрочил бы, отдавшись своему воображению.
С молоденькой милашкой я впервые переспал одним дождливым вечером во Фриско. Из-за дождя ночевка под открытым небом отменялась. Я нашел укромный уголок, где было сухо, устроившись в нише жилого дома, и от всей души надеялся, что меня никто не потревожит хотя бы несколько часов, и я спокойно посплю. Я уже раскатал свой спальник и хотел залезть в него, как увидел девушку с гитарой — она зашла в нишу, прячась от ливня. Она была одета явно не по погоде и промокла до костей. От холода у нее дрожали губы и зуб на зуб не попадал. Я действовал не из благородства или потому что захотел ее. Это было вполне естественное желание — помочь продрогшему и промокшему человеку, нуждавшемуся в тепле и возможности обсохнуть. Так что я сказал девушке: «Эй, снимай свою одежду и забирайся в спальник, здесь тепло». Что она и сделала. Я выжал мокрую одежду и повесил ее сушиться на дверной ручке, а потом съежился себе в углу, обхватив руками колени, чтобы было теплее. Она выглянула из спальника и спросила: «Ты что, не собираешься залезать?» Ей не пришлось просить меня дважды. Через двадцать минут мы были мокрыми уже не от дождя, а от по-га. И заодно согрелись. Малышка сидела на кислоте и была вовсе не так уж симпатична, но она стала для меня финальным приветствием от Хэйт-Эшбери. О любви речь не шла, и я даже не помню, как ее звали. Любовь и подлинное наслаждение ждали меня впереди.
Какое-то время я оставался в Хэйте. Не могу сказать, что жил там по определенному адресу, зато чувствовал себя как дома. Я никогда не снимал комнату или квартиру. Какой-ни-будь притон, любая свободная комната, задний двор дома моего нового приятеля или парк служили мне местом ночлега. Когда меня приглашали на квартиру, я как следует отмывался. Местный народ был как одна большая семья. Если обычную семью связывают узы крови и наследственность, то жителей Хэйта объединяла принадлежность к неформальной культуре и соответствующему образу жизни, а также недовольство правительством и обществом. Здесь каждый занимался своим делом и не возражал, чтобы кто-то другой тоже делал что-то свое. Вместе с бедными богачи носили потрепанную одежду и барахло из секонд-хэнда или что-то пошитое дома. Оккультисты действовали почти так же открыто, как и те, кто исповедовал приемлемую для общества религию. Католик или протестант могли появиться в Хэйте и, быть может, остаться здесь наравне с буддистом или атеистом. Поклонение сатане, колдовство, сексуальные оргии и извращения были для Хэйта обычным повседневным явлением. Какие-нибудь люди могли прослезиться по поводу крошечной раны у животного, хотя накануне они же могли участвовать в странном ритуале с кровопусканием.
Я слышал, что свою репутацию район Хэйт-Эшбери приобрел благодаря хиппи, пропагандировавшим всеобщую любовь и мир. Кого-то из «детей цветов» здесь еще можно было встретить, но представления о Хэйт-Эшбери начали меняться в худшую сторону задолго до появления там Чарльза Мэнсона. Я лишь занимался сексом и принимал галлюциногены — больше я никак не изменял себе сознание и не принимал участия в ритуалах. Не ходил я и на акции протеста против войны во Вьетнаме. Приближаясь к маршировавшим или митинговавшим перед каким-либо зданием, я наполовину всерьез спрашивал: «Что за война? Черт, я просидел десять лет, так разве сейчас идет война?» Участники акции протеста смотрели на меня, как на идиота, и продолжали протестовать дальше.
Я наблюдал за всем происходящим с живейшим интересом, но в тот момент мне не хотелось кем-то управлять или подчиняться кому-то. Моей целью была свобода!
В Беркли и Калифорнийском университете царила похожая атмосфера, проникнутая духом свободы, так что иногда я забрасывал гитару за плечо и ехал автостопом в университетский кампус, чтобы провести на том берегу залива денек или два. Иной раз я присоединялся к другим музыкантам, игравшим где-нибудь на углу или на обширных газонах кампуса. Чаще всего я просто подыскивал себе спокойное местечко на лужайке и пел что-нибудь свое. Студенты и прохожие останавливались послушать меня, отпускали комментарии к текстам и порой хвалили музыку. Мне нравилось это. Я завел много друзей и гордился своим успехом и признанием.
Однажды, когда я был на территории кампуса и спокойно перебирал гитарные струны, напевая без слов под музыку, ко мне подбежала собака и начала что-то нюхать у меня под ногами. Только я отвел ногу, словно собираясь ударить животное, как тут раздался незнакомый голос: «Не трогай мою собаку». Я и не собирался трогать щенка, но, увидев неподдельную тревогу на лице девушки, разыграл ее, велев убрать от меня эту уродскую собаку, в противном случае пообещав дать псине пинка под зад. Худая, рыжеволосая, прямолинейная. Красавицей она не была, но, заступаясь за своего питомца, прямо преобразилась.
Ее звали Мэри Бруннер. Она работала в университетской библиотеке. Я дразнил ее и угрожал все больше, видя, как девушка сердится. Через несколько минут она поняла, что я забавлялся, и посмеялась над собой. Потом она прошлась по мне, сказав, что мне надо поработать над вокалом, а то я говорю так, словно сидел в тюрьме. Улыбнувшись, я похвалил ее за сообразительность и, надеясь шокировать, подтвердил, что действительно недавно освободился. Девушка не выразила никаких эмоций, лишь спокойно заметила: «Вот это да, спорю, ты рад, что выбрался оттуда». Наше знакомство началось с легкого вызова друг другу, но общение наладилось, и оказалось, что нам легко вдвоем. Мэри недавно окончила университет в Висконсине и переехала в Калифорнию, чтобы, по ее словам, «раздвинуть собственный горизонт». Ей было двадцать три года, жила она одна, и у нее пока было не так много друзей здесь, на Западном побережье.
Не без моей подачи Мэри согласилась приютить меня на ночь в своей квартире. «Здорово, мне светит перепихнуться», — подумал я тут же. Когда мы дошли до дома, я уже был готов заняться сексом и попытался склеить ее, но она быстро поставила меня на место. Решительно оттолкнув меня, Мэри заявила: «Слушай, сегодня ты у меня ночуешь, но спать с тобой я не собираюсь». Я прекратил ее домогаться и оставшийся вечер вел себя как настоящий джентльмен. Мы пошли в ближайшее кафе, где я угостил ее ужином. Мы рассказали друг другу о себе, и вечер еще не кончился, а я уже считал Мэри своим другом. Я спал на диване и не лез к ней ночью. Утром, когда Мэри собиралась на работу, я спросил у нее, могу ли провести здесь еще пару ночей. Она была не против при условии, что с моей стороны не будет никаких сексуальных поползновений. Я воспользовался ее гостеприимством. К возвращению Мэри с работы я уже смотался во Фриско, забрал оттуда все свои скромные пожитки и перевез их к ней (чемодан с тремя сменами одежды, спальник и, разумеется, гитару, с которой не расставался). Войдя в квартиру и заметив мои вещи, Мэри улыбнулась и дала мне понять, что я тороплю события. Не совсем, сказал я, пообещав, что помогу ей с оплатой жилья, буду защищать от всех плохих парней и буду держаться на расстоянии. Она снова улыбнулась, и я понял, что все в порядке. Мы были хорошими соседями, к тому же я держал слово и не приставал к Мэри.
