вполне преуспевал среди нее. Он представил меня и полякам, и черным братьям — точнее, устроил мне своего рода смотрины. Потом сыграл со мной партию в пул. Показал, как можно одурачить «фруктового магната»[7]. Я купил целую кучу напитков и вынес немало не знающей удержу лести, которую заслужил своими апельсиновыми соками, содовыми да кока-колами. И даже, рискнув поставить жизнь на карту, отведал пирога со свининой.

До сих пор там была всего лишь одна настоящая драка. Невообразимое мельтешение ударов: то кулаками, а то и головами. Под конец Кит несколько раз старательно лягнул в избранные места тело, упавшее и застрявшее в дверном проеме мужской уборной, после чего подошел к стойке, отхлебнул пива — и вернулся, чтобы еще чуток позабавиться на тот же манер. Как выяснилось, преступление мерзавца состояло в том, что он изгадил несколько дротиков Дина. После того, как приехала и снова уехала «скорая помощь», Кит утихомирился.

— Что угодно, только не порть человеку дротики, — все повторял он, качая головой и едва ли не плача. То один, то другой угощал его бренди. — Нельзя же так… все, что угодно, только не дротики.

Я покинул «Черный Крест» около четырех. Отправился на ту самую квартиру и уселся за стол то ли в приемной, то ли в кабинете, то ли в библиотеке Марка Эспри. По правде сказать, больше всего эта комната с эркерами напоминала хранилище трофеев. По правде сказать, вся эта чертова квартирка больше всего напоминала хранилище трофеев. Проходя из гостиной в спальню (и думая обо всех этих надписанных фотографиях да эротических эстампах), удивляешься, почему он попросту не приколотил на стены всю галактику цыпочек в набедренных шнурках… Здесь же все иначе. Здесь тебя окружают кубки и почетные ленты, Тони и Гугги, ценные подарки и обрамленные грамоты. Марку Эспри, в равной мере ценимому и лелеемому критикой, прессой и академическим миром, присвоены всевозможные почетные степени; укрепленные картоном четырехугольные шапочки — знак того, что он член того и сего, пятого и десятого; три разные мантии — от Оксфорда, Кембриджа и Колледжа Святой Троицы, что в Дублине. Мне приходится смотреть на его книги, которых здесь великое множество. Изданий не счесть, равно как и языков, на которые они переведены. Венгерский. Японский.

Я покинул «Черный Крест» около четырех. Вернулся в квартиру и сидел, думая о том, почему я просто-таки не в силах этого сделать, почему я просто-таки не могу ничего написать, почему я просто-таки не могу ничего сочинить, измыслить. Потом я увидел ее.

Из эркерных окон кабинета-библиотеки Марка Эспри виден был небольшой скверик через дорогу, размером примерно с автостоянку; там была пара жидковатых клумб, где росли низкорослые, так называемые «невестины» цветы, и деревянная скамья, на которой порой сиживали и, казалось, трепетали на ветру пришельцы из стародавних времен. На зеленом этом участке, что достойно всяческого сожаления и вообще неудовольствия (как только это терпит Эспри?), есть также и мусорная куча: ничего, конечно, особо оскорбительного — ни тебе компоста, ни разбитых корыт, ни контейнеров из-под мебели, только лишь избранные ненужные вещицы: журналы, старые игрушки, кроссовки, чайник… Весьма характерно для Лондона: любое зеленое насаждение словно бы само притягивает к себе груды хлама. Скажем, проволочные цилиндры, которые ставят для защиты молодых деревьев, слегка напоминают контейнеры, так что народ втискивает туда банки из-под пива, использованные салфетки и вчерашние газеты. Во времена массовой дезориентации и обеспокоенности… Но к этому можно вернуться и позже. Продолжим-ка наше повествование. Там, в сквере, была девушка: Николь, та, чье предначертанье — быть убитой.

Я сидел за огромным столом Марка Эспри — и даже, может быть, заламывал руки. Господи, за что мне эти путы! За что я вот уже двадцать лет так страдаю, за что это постоянное разочарование из-за не-писания — может быть, обостренное (признаю такую вероятность) наглядными и множественными свидетельствами успехов Марка Эспри на этом поприще. Меня кольнуло в самое сердце, когда я ее увидел: этакий мягкий удар изнутри. Она все еще была в траурном одеянии, в шляпке с вуалью. В руках, обтянутых черными перчатками, она несла что-то массивное, перевязанное красной лентой; она очень тесно прижимала к себе этот груз, как будто чтобы успокоить его, как ребенка. Затем она подняла вуаль, и я увидел ее лицо. Она выглядела так… драматично. Она выглядела, как в рекламе выглядит какая- нибудь красотка-вамп как раз перед тем, как из задницы вертолета или субмарины посыплются кубики ароматических солей для ванны или там шоколадки. Видела ли она меня теперь, когда за ее спиной полыхало низкое солнце? Мне это невдомек, но я уверен: уж Николь-то знает. Она-то уж знает все насчет того, как воздействует свет на окна. Она-то знает, как выйти сухой из воды, совершая адюльтеры, чудовищные предательства даже и в совершенно не зашторенной комнате…

Николь повернулась, постояла в нерешительности, затем собралась с духом. Она бросила свою ношу в мусор и, обхватив себя за плечи скрещенными руками, быстрой походкой пошла прочь.

Минут пять или около того — время необычайно растянулось — я выжидал. Потом бросился вниз и подобрал предназначенный мне судьбою подарок. Не ведая, что именно мне досталось, я уселся на скамью и развязал узел, на который была завязана лента. Восхитительно четкий женский почерк, хаос, угрожающий ум. Я так и вспыхнул — как будто меня застали за разглядыванием порнографии. Подняв взгляд, я увидел метрах в десяти половину лица и фигуры Николь; остальное закрывал ствол молодого деревца, но она не пряталась, а глядела мне прямо в глаза. Ее неотрывный взор выражал только ясность, величайшую ясность. Жест, который я сделал непроизвольно, означал готовность вернуть то, что было у меня в руках. Но мгновение спустя она уже быстро шагала прочь под скрученными ветвями деревьев.

Гай Клинч был славным парнем — милым, во всяком случае. Он ни в чем не нуждался, но ему недоставало… всего. Он располагал несметными деньгами, отменным здоровьем, привлекательной внешностью, великолепным ростом, причудливо-оригинальным умом — но в нем не было ни капли жизни. Он весь был как широко распахнутое окно. Женат он был на Хоуп Клинч — весьма развитой, хозяйственной (дом их был настоящим шедевром) американке, к тому же богатой; кроме того, их связывала неоспоримая сила — ребенок… Но когда он просыпался утром, вокруг него не было — не было жизни. Была одна только безжизненность.

Счастливейшим периодом в пятнадцатилетнем браке Гая были месяцы беременности Хоуп, относительно недавняя интерлюдия. Тогда она весьма любезно отсекла пятьдесят процентов своего «ай- кью», и какое-то время Гай мог общаться с нею на одном интеллектуальном уровне. Разговоры неожиданно зашли о домашних усовершенствованиях, о детских именах, о переделках в детской, о розовых нарядах для девочек и голубых — для мальчиков; возобладал этот нежный материализм, в котором все имеет свой смысл. Дом, никогда полностью не свободный от строителей, теперь просто-таки кишел ими — орущими, ругающимися, топочущими. Гай и Хоуп переживали пору торжества гормонов. Гормонов штор, гормонов ковров. Тошнота у нее миновала, возникло прямо-таки вожделение к картофельному пюре. Потом проявился гормон шитья — краткая страсть к заплаткам, к иголке и ниткам. Видя ее объемы, парни за