нее теплая, легкая. Я был бы ей признательнее за это, если бы не умирал. Рука ее оставалась в моей и после того, как «Кровавая спальня» перестала быть жуткой, и после того, как упыря поджарили на огне и всадили ему кол в сердце. Зажегся свет, и она, повернувшись ко мне всем телом, медленно и осторожно забрала свою руку. Рот у нее был приоткрыт. Боже, что за чудо эти женские зубы.
— Что вы об этом думаете? — спросила она, на самом деле желая это узнать.
Я ей нравлюсь. Она ко мне подкапывается. Почему? Есть у меня на этот счет несколько соображений. Главным образом, я нравлюсь ей потому, что нравлюсь и Хоуп тоже. Чувствуется, что в сексуальном отношении младшая сестра в значительной мере зависит от старшей: налицо явный сексуальный плагиат. Лиззибу, возможно, относится к тому типу девушек, которые не вполне уверены в том, кто именно им нравится, пока не получат подсказку в виде одобрения со стороны кого-то постарше. Я ощущал это одобрение даже по дороге в кинотеатр — образ Гая и Хоуп витал позади нас в воздухе (ободрительно улыбаясь, она держала руку у него на плече), как родительское благословение. Во-вторых, я, конечно, в общем и целом отошел от дел с дамами, и это оказывает на них убаюкивающее воздействие, в особенности на привлекательных блондинок с выдающимися ВПП, привыкших, в силу этих своих качеств, жить как в гарнизоне — постоянно начеку, с пальцем на спусковом крючке. Я никогда не блудил направо и налево (почему же
После нашей киношки для малолеток мы заглянули в кафе на Кэнсингтон-парк-роуд, заказали молочные коктейли. Все это очень трудно. Я ей нравлюсь. Она касается моего предплечья, подчеркивая какие-то свои слова. Она буквально до слез смеется всем моим шуткам. Она размахивает своими ВПП. Лиззибу подкапывается ко мне, но это ничего не дает, потому что, если она хочет найти дорогу к моему сердцу, ей понадобится та еще лопата. Ей понадобится вскопать все Лондонские Поля. Лиззибу настолько миловидна, увлечена, нежна и откровенна, что у меня будет предлог поистине мирового класса, чтобы восстать из могилы.
Удалось раздобыть занятный материал о том, как западал на нее Гай. А потом я сказал, что должен идти домой, работать над своим романом.
По-прежнему ни словечка ни от Мисси Хартер, ни от Джэнит Слотник, ни даже от Барбро МакКэмбридж. Отправив в «Хорниг Ультрасон» первые три главы (по федералке, за убийственную цену), я тотчас уселся рядом с телефоном, ожидая, что он зазвонит — так зазвонит, что трубка станет подпрыгивать на рычажках, словно в мультике. Но минули три дня — и ничего.
Ужасающая ночь в Брикстоне, на Китовом матче в «Пенистой Кварте». Опять дротики… Я жизнь свою — или то, что от нее осталось, — кладу на этот долбаный роман, а скажет ли мне хоть кто-то спасибо?
Теперь я каждый полдень, без каких-либо исключений, подхожу или подъезжаю к многоквартирной башне Кита Таланта, чтобы на часок-другой забрать Ким из рук Кэт, чтобы присматривать за Ким — оберегать и холить малышку Ким. Сам Кит редко бывает дома, когда я туда захожу. Он кидает людей на улицах. Он прохлаждается в «Черном Кресте». Он уединяется в гараже — в этом своем гроте дротиков. Когда же я сталкиваюсь с ним в его квартирке, он этак неприязненно ухмыляется. Кэт, когда я вхожу, долго моргает, чтобы меня рассмотреть. Она сидит за столом, подперев голову руками. Надеюсь, что в скором времени она почувствует некоторое облегчение. Но несчастье, по-видимому, знает способ заставить человека забыть о том, что представляет собою все остальное: с точки зрения несчастья, все равнозначно всему, ведь иначе вы бы с ним не мирились. Порой вам плохо, а порой вам плохо. Превратности судьбы пересекаются с превратностями судьбы. Выбор из худшего и худшего.
— Здравствуйте, — сказал я, протискиваясь на кухню (когда Кит молча впустил меня в дверь).
— О, Сэм.
Она встала — она замешкалась. Следы, оставленные обильным завтраком Кита, все еще загромождали маленький стол (который, в свою очередь, заполнял собою кухню): толстая кружка остывшего чая, тарелка в бороздках жира, V-образно согнутые окурки в лужице коричневого соуса. Кэт обозревала все это с безумным видом.
— Возьму-ка я Ким, пройдемся на свежем воздухе.
— Да-да. Это бы лучше всего.
Девочка тянется ко мне ручками, когда я наклоняюсь, чтобы ее взять. Она очень быстро ко мне привыкла. Я достиг этого вкрадчивыми речами. Она меня признала. Есть у меня подход к маленьким детям. Конечно, мне от нее ничего не надо. Хотя то, что она могла бы мне поведать…
Я несу ее в Мемориальный парк — да, в парк, где полно панков и пьяниц (пьяниц-панков? или, может быть,
Что впечатляет особо, что никогда меня не отпускает, так это могущественность лица Ким — именно могущественность. Это как туго выпирающий пупок — плотно увязанный узел, битком набитый возможностями, набухающий потенциями: как будто миллионы вариантов того, что может с нею произойти, квинтэссенция миллионов Ким, которые однажды могли бы реализоваться, сосредоточена в этом могущественном лице… Но вот что интересно. Лицо Николь тоже могущественное. Самая тонкость кожи, прикрывающей ее глаза, исполнена могущественности. Возможно, с ней имеет место обратный, диаметрально противоположный эффект. Ведь в лице Николь, в жизни Николь содержится только одно будущее, полностью очерченное, полностью разработанное, к которому она сейчас движется со все возрастающей скоростью.
Итак, муниципальные сады, цветы, которые нельзя рвать, пастельные тотемы детских площадок (как бишь мы их истолковываем?), неприкасаемые (ибо — себе дороже) юнцы в своих шипах, метеорология небес, внекастовые старики, втиснувшиеся на парковые скамейки, — и малютка, с ее сладким дыханием и плавными округлостями, нежная, как глазное яблоко. Вам не хотелось бы ее хоть как-то затронуть. Вам не хотелось бы, чтобы ее хоть что-то затронуло.
Глава 9. Поистине благое дело
В халате и тапочках, с почтою под мышкой, Хоуп Клинч вышла на террасу, машинально приостановившись, чтобы потрепать под подбородком высаженный в горшке амариллис. Этот цветок обошелся ей в сумму, значительно превышающую среднестатистический недельный заработок, но никак не разрастался. Он был негодным. В скором времени он будет кем-нибудь — Мельбой, Феникс, а может, и Лиззибу — возвращен бесчестному торговцу цветами, чтобы тот заменил его либо исправил.
Усевшись за стол, она вскрыла первое из писем. Не отрывая от него взгляда, сказала:
— Я только что говорила с Мельбой. Насчет леди Барнаби. Кошмарное бедствие.
Гай посмотрел на нее, отвлекаясь от кроссворда. Он все еще был в своей белой хлопчатобумажной ночнушке. Гай часто спал в ночнушке. Какое-то время Хоуп находила это очаровательным — пятнадцать лет тому назад.
— В самом деле? — сказал он. — Расскажи мне.
