17, обод «бычьего глаза» (25!); 7, 13, 5. К этому времени Кит прекратил толковать об «искренности» бросков и стал говорить то «Бога ради, да бросай же ты
— Никогда не говори о дротиках плохо, понял? — сказал он. — Никогда не говори плохо о дротиках… О дротиках плохо не говори — никогда.
Второй урок тоже обернулся кошмаром. Третий состоится сегодня вечером.
С опаской взираю я на свой подсумок для дротиков, которому назначена роль сводника. 69 фунтов 95 пенсов,
Только что заходил на чаепитие Гай, и я вернул ему его рассказики, сопроводив это дело несколькими расхолаживающими фразами. Дескать, он был прав: ничего выдающегося в них нет. И сам-то он мил, и кое-какие его наблюдения точны; однако пишет он, словно какой-нибудь Велл О’Сипед. Хихикая в душе, я ему даже вот что выдал: рассказы его слишком близки к жизни.
Он просто застенчиво их забрал, согласно кивая головой. Видите ли, его это больше не занимало. Ничуть не занимало. Он лишь улыбался и смотрел в окно на быстро проносившиеся облака. В общем, чтобы его разговорить, пришлось основательно попотеть. Я вспомнил строку из «Все больше смертей от сердечных припадков»[30] и справился в словаре: вторым определением слова «исступленный» значилось «обуреваемый необычайной страстью», но вот первым — «лишившийся рассудка». Гай спросил у меня совета насчет Николь. Я дал ему совет (это был дурной совет), и при известной доле везения он им воспользуется.
Потом он ушел. Я спустился вместе с ним по лестнице и вышел на улицу. Мимо вперевалку расхаживали голуби в этих своих криминальных балаклавах. Голуби определенно знавали лучшие дни. Не так давно они влекли колесницу Венеры. Да-да, самой Венеры, богини красоты и чувственной любви.
Где-то в другом месте романа «Все больше смертей от сердечных припадков» Беллоу говорит, что Америка — это единственное место, где стоит находиться, ибо «там подлинная, живая и деятельная современность». Все остальное «корчат судороги» более ранних стадий развития. Что правда, то правда. Но Англия представляется некоей передовой линией; возможно, элегической ее стороной. Это заставляет меня подумать о строках Йейтса (и здесь меня память пока не подводит):
Теперь надо идти в гараж Кита. Какие же страдания приходится мне принимать ради своего искусства!
Полночь. Возвращаюсь в полном восторге. Одолевает истерическое побуждение теперь же очертя голову броситься в седьмую главу, писать всю ночь напролет, и дальше, и дальше! Что-то щекочет мне сердце нежными пальцами…
Теперь легко. Ничего не боюсь. Что же случилось?
Мы с Китом упаковывали дротики после моего урока. Я сидел на краденой упаковке «порно». Атмосфера нынче вечером была куда лучше, потому что ближе к концу я выбил тройную двадцатку. Точно. Вогнал-таки я дротик в тройную двадцатку, в сплющенный нос мишеньей морды — в ту самую тройную двадцатку, которая в дротиках ценится превыше всего. Кит схватил меня, поднял в воздух и покружил.
Собственно, это и должно было рано или поздно случиться. Дротики попадают куда угодно, так почему же не в тройную двадцатку? Точно так же бессмертный бабуин, запертый с пишущей машинкой и амфетамином на несколько временных циклов Пуанкаре, на несколько отрезков времени, не подлежащих измерению, ибо нулей в каждом из них больше, чем солнц во вселенной, сможет в конце концов напечатать слово «дротики».
Сидел я там и продолжал распространяться о том, как, должно быть, устала Кэт и как я хорош с детьми. Я также подбросил Киту несколько старых выдумок насчет невозможного убожества, которым якобы были отмечены мои юные годы. Так много раз говорил я все это… у самого уже уши вянут.
— Да уж, — говорил я. — В твоем возрасте я все еще старался не вляпаться в дерьмо в Южном Бронксе. Крысы там были вот такущие. Выйдешь, бывало, из подъезда и натыкаешься на тело ребенка, как на сломанную…
— У тебя при себе?..
Я дал ему пятьдесят фунтов. Он (это было невыносимо) снова заговорил о дротиках — о моих дротиках, точнее, о моей
— Зайдем-ка ко мне, — сказал он. — Для начала.
Расстояние в триста ярдов мы преодолели с помощью тяжелого «кавалера». Припарковались в тени дома, как бы изо всех сил вытягивающего кверху шею, — дома, который искрился и мерцал, как десять тысяч телевизоров, взгроможденных друг на друга в ночи. Кит торопился. Он вызвал лифт, но, к безмолвной его муке, лифт то ли не работал, то ли блуждал где-то очень далеко. Мы взобрались на двенадцатый этаж, миновав целую кучу неуклюже развалившихся на лестнице больных бродяг, громко храпевших во сне. По дороге Кит яростно поносил их, перебирая все избитые свои остроты — смесь личных проклятий и лозунгов последней избирательной кампании. Поднявшись, прошли по коридору. Избегая моего взгляда, Кит привалился к звонку. И когда дверь открылась, я… я понял, что чувствовал Гай, когда в «Черном Кресте» поднималась (подобно занавесу или юбке) вуаль, чтобы обнаружить укрытое под ней женское лицо. Это случается внезапно, стремительно. Не как гром, но как молния. Любовь иной раз настигает со скоростью света. И нет никакой возможности убраться с ее пути.
В падавшем из кухни бледном свете на пороге стояла Кэт Талант, увядшая и терпеливая, в кухонном своем облачении. На руках у нее была Ким. И эта девочка… эта девочка была
Глава 7. Кидняк
— Доброе утро, леди Би.
— Доброе утро, Гарри.
— Ну-с, — сказал он, величаво входя в дверь. — Сегодня у вас большой день.
— Я… я только что смотрела новости.
Кит в два шага оказался в гостиной и выключил телевизор, быстро прикинув, сколько за него можно будет выручить.
— Но погода там… — попыталась сказать леди Барнаби. — И еще Югославию назвали одной из самых…
— Все это чушь и белиберда, леди Би. Чушь и белиберда. Это ваш багаж? Ничего не забыли? Ну, тогда едем. Ах да, чуть не забыл. Леди Би, у нас небольшая проблемка: двигатель забарахлил. Не беда, возьмем вашу. У вас в жизни не было такого отдыха. Да что говорить!
Внимая явно истерическому смеху леди Барнаби и спокойно памятуя о связке ключей и о документах,
