одно четкое действие, требующее интеллекта, памяти и тому подобного: на узнавание. Мне остается только гадать, на какие другие действия он может быть способен. Не сейчас, а вообще, я хочу сказать. Но, принимая во внимание твои взгляды на смерть, я бы сказала так: ты сам должен попытаться установить контакт с тем феноменом, который, как ты полагаешь, является призраком Андерхилла.

Ник начал ерзать потихоньку в своем кресле:

– Слушай, Лу… Установить контакт с призраком? Как это делается?

– Помнишь, я говорила: пусть твой отец постарается дотронуться до той женщины, которую, как ему показалось, он видел, если действительно видел – я говорила и повторяю, что искренне верю в такую вероятность, или пусть вызовет ее на разговор, если она снова появится, – и то же самое нужно сделать с Андерхиллом. Похоже, он услышал, когда сегодня к нему обратились по имени. Я по-прежнему думаю, что это был не Андерхилл, но твой отец настаивает. На его месте я проводила бы как можно больше времени в обеденном зале, когда он закрыт для посетителей, и дождалась нового появления Андерхилла. Возможно, в следующий раз он заговорит. Как по-твоему, Морис, в этом есть логика? Ты со мной согласен?

– Боже мой, Лу, – сказал Ник прежде, чем я успел ответить. (Я бы ответил утвердительно.) – Надеюсь, ты не предлагаешь папе сидеть там всю ночь напролет, дожидаясь встречи с каким-то долбаным призраком? Подталкивать человека на такие дела – это заранее впутывать его в новые неприятности. Я тебе повторяю, когда человек суется в подобные вещи, от этого ему не будет ничего хорошего. Вспомни тех типов, что помешались на спиритизме, на парапсихологии, толкутся на сеансах у экстрасенсов и все такое прочее. Толпа буйнопомешанных, все до единого. И хватит копаться во всем этом. Просто у папы сейчас подавленное состояние, мысли немного перепутались, у него дед не выходит из головы. Хватит на эту тему, Лу.

– Ладно, хватит так хватит. Но ты ошибаешься, что все вокруг действуют по настроению, как это всегда бывает у тебя. Черт возьми, ты смышленый парень, но почти во всем, кроме своего Ламартина, ты путаешь мысли с чувствами. Я предпочитаю принимать все, что говорит твой отец, за чистую правду. Ладно, обещаю больше не касаться этого. Тем более что я иду спать. До завтра.

– Ты не обращай особо внимания на то, что болтает Люси, – сказал Ник, когда мы остались вдвоем. – Ей теперь не хватает всех тех научных споров, которыми они увлекались в студенческие годы: во что бы то ни стало докопаться до сути! В этом я ей не пара, а наши профессорские жены не способны связать пару слов в стройное предложение, на какую бы тему ни шел разговор. Она неплохой человек, поверь мне. Знаю, тебя удивляет, что я в ней нашел, и не уверен, смогу ли ответить на такой вопрос, но я люблю ее. Ну ладно. Папа, как ты себя чувствуешь? Только давай честно.

Я колебался. До этого я не подозревал, что мне вдруг так сильно захочется высказаться; точно как в случае с моей диатрибой[4] о смерти, в которой не было отрепетировано ни слова, но которая, как стало ясно позднее, прозвучала так, словно я выучил ее наизусть. Я отбросил колебания.

– У меня такое чувство, что я мало уделял внимания нашему деду. Я не имею в виду те угрызения совести, которых никому в таком случае не избежать, когда ты жалеешь, что не был добрее, отзывчивее и все такое прочее. Я мог приложить какие-то усилия, чтобы он прожил дольше. Например, эти его прогулки, – возможно, они были слишком утомительны. Мне надо было обратить на это внимание, проконсультироваться с Джеком Мейбери и так далее.

– Послушай, начнем с того, что дед не состоял у тебя в пациентах. И Джек – хороший врач, он знал, что лучше, что хуже для деда. А дед был добрым стариканом, он бы умер намного раньше, черт возьми, исстрадавшись, если б его законопатили навечно в той комнате. Не переживай на этот счет.

– Хм. Ты не хочешь выпить? Виски, пиво?

Ник покачал головой:

– Пей без меня.

Наливая себе в стакан, я сказал:

– И эти лестницы у нас, такие крутые. Мне было как-то…

– Ну что ты мог сделать? Установить лифт? И не думаю, что от подъема по лестнице у человека случается удар, как ты считаешь? Ведь это был удар, да?

– Не знаю. – Я снова заколебался. – Мне вдруг вспомнилась твоя мать.

– Мама? Она-то здесь при чем?

– Ну… Я чувствую вину и за нее тоже.

– Папа, оставим! Если кто и виноват – это только тот парень, который сидел за рулем машины, и, наверное, отчасти сама мама, она пошла через дорогу, не посмотрев как следует по сторонам.

– Я не раз задавал себе вопрос, а вдруг она намеренно вышла на проезжую часть?

– О боже. Вместе с Эми, которую она держала за руку? Она всегда перестраховывалась, чтобы с Эми ничего не случилось. И разве у нее были основания? Кидаться под машину, я имею в виду.

– Насчет оснований все давно понятно. Ведь Томпсон бросил ее.

Томпсон – это тот мужчина, ради которого Маргарет ушла от меня. Он заявил ей – за четыре месяца до ее смерти, – что он все-таки не может оставить свою жену и детей и начать новую семейную жизнь.

– Тогда пусть у Томпсона и болит голова, если уж винить кого-то, хотя я не вижу здесь виноватых.

– Мне нужно было сделать что-нибудь и не допустить, чтобы она ушла.

– Ну, какая чушь. Каком образом? Она свободный человек.

– Мне надо было вести себя лучше по отношению к ней.

– Твое отношение устраивало ее, если она прожила с тобой двадцать два года, папа. Все это дерьмо собачье. Тебя мучит совсем не твоя мера ответственности за ее смерть, а сам факт ее смерти. То же самое с дедом. Оба этих случая наталкивают на мысль, что рано или поздно и тебя ожидает та же участь. Знаю, тебе не нравится, если я заимствую кое-какие выражения у Люси, но здесь пахнет эгоизмом. Извини, папа.