— Ладно. Время пошло.
— Добро пожаловать в Нью-Йорк, — зачастил он. — Рейс шестьсот шестьдесят шестой, номер сто один. Спасибо за то, что летаете «Транс-американ». Не приставайте к таксистам, не цепляйтесь к пьяным. Не ходите по Девяносто девятой, оставьте в покое стрип-бары. Хотите выпить с Авророй? Держитесь подальше от всех этих порнолавочек, на которые так заглядывались, а то крышей поедете. Когда мы встретимся, главное — не трезвейте. И, черт бы вас побрал, верните мне мои деньги.
— ...Погодите. Эй! Да кто это?
В ухо ударили гудки. Я повесил трубку, потом снова снял.
— Это был местный звонок, — сообщила мне девушка с гостиничного коммутатора. — Что-нибудь не так, сэр?
— Нет-нет, спасибо, — ответил я. — Все в порядке, вполне.
Так-так-так, подумал я, ну ничего себе. Звонок местный, что да, то да. Без вопросов, местный.
Без двадцати три, и я на Бродвее, двигаюсь на север. Как, по-вашему, насколько хреново я себя ощущаю?.. А вот и не угадали. Тронут вашим сочувствием (мало, мало, еще хочу; без сочувствия мне никак, хотя у самого по этой части явные проблемы). Но тут, братишка, ты лопухнулся. Ошибка вьшла, сестренка. Согласен, утром было не фонтан. С другой стороны, полуторачасовой визит в «Пепперз бyprep уорлд» расставил все на свои места. Четыре штуки «уолли», три «бластфуртера» и «америкэн уэй», плюс упаковка пива (девять банок). Немного отяжелел, и ко сну клонит, в остальном же — как огурчик.
Интересно, думал я, перемалывая ногами Бродвей, интересно, откуда вообще взялся этот город, как ему удалось устоять. Чья-нибудь идея-фикс и опус магнум в одном флаконе. Начинаясь от Уолл-Стрит и неуклонно забирая к дряхлым вестсайдским развалинам, Бродвей пересекает остров по дуге, единственная кривая в этом параллельно-перпендикулярном мире. Каким-то образом Бродвей всегда ухитряется выглядеть пакостней, чем те районы, по которым петляет. Возьмите Ист-виллидж — так Бродвей еще пакостнее. Дальше, Коламбус, — опять же Бродвей пакостнее. Бродвей — это сбрасывающий шкуру питон посреди нью-йоркской строгости, вечный сезон линьки. Иногда у меня бывает немного похожее ощущение. Здесь покачиваются в ступоре болваны, завороженные мелодией Манхэттена.
Но что это за бред, насчет тенниса с Филдингом Гудни? Вы помните, чтобы мы договаривались? Пожалуйста, освежите мою память. Стоило мне утром закурить первую сигарету и с чувством всхлипнуть, как позвонил Филдинг.
— О'кей, Проныра, — объявил он, — все улажено. До встречи на корте.
Разумеется, я ничем себя не выдал и, будто так и полагается, записал продиктованный им адрес. В чемодане я раскопал старые кроссовки и нечто вроде футболки. Шорты обещал одолжить Филдинг. Что до игры, то надеюсь не ударить в грязь лицом. Каких-то года четыре или пять назад я вовсю скакал по корту, когда на меня находило. С того времени, правда, ракетку в руки и не брал — но очень много смотрел теннис по ящику.
И вот, засунув свое хозяйство в полиэтиленовый мешок из «дьюти-фри», я следовал изгибу Бродвея, мимо аттракционов на углу парка, мимо опустевших вестсайдских автостоянок и зияющих выездов. Номера стритов медленно возрастали. Я рассчитывал увидеть спорткомплекс или зал, или неожиданный зеленый тенистый уголок, как это бывает в Лондоне. Ну вот, опять какая-нибудь жопа, решил я, удостоверившись, что по названному Филдингом адресу расположен небоскреб. Стеклянный фасад карабкался в небесную синеву, словно хвостик кинопленки; мне даже казалось, что я различаю перфорацию. Но все равно зашел и справился у старожилов.
— Пятнадцатый, — сказали мне.
«Что за ерунду затеял Филдинг?» — думал я, поднимаясь в лифте мимо пустых этажей, номера которых были перечеркнуты крестиками. В коридоре мне попалось знакомое лицо — Чип Фурнаки, смуглый вспыльчивый профи, обычно вылетающий из турниров высшей лиги с полуфинала. Почти сразу мне встретился Ник Каребенкян — партнер Чипа при парной игре.
Дверь отъехала, и я оказался в экваториально-зеленом предбаннике. На ровном ковре искусственного дерна стоял Филдинг Гудни и пил из высокого бокала натуральный апельсиновый сок. Круглогодичный загар оттеняли молочного цвета пушок на руках и ногах, острые складки белоснежных шортов и рубашки, тяжеловесная обесцвеченность «хай-тековской» обуви.
— Привет, Проныра, — сказал он и поманил меня к стеклянной стене. Я присоединился к Филдингу, и мы окинули взглядом корт, словно с корабельного мостика. Да нет, какой там корабль — телевидение, турнир на приз большого шлема, финалисты показывают друг другу, где раки зимуют. На противоположном краю трубки было еще одно смотровое окно, затемненное. Там сидело человек двадцать, может, тридцать. Сам корт заснимал не меньше трех этажей в высоту. Сто долларов в Час? Двести? Триста?
— А там кто? — спросил я.
— Зрители. Видишь того парнишку, в первом ряду? Это Йобург, из Техаса. Одиннадцатый по компьютерному рейтингу. Сейчас под следствием. Он берет залог, чтобы выступить во второстепенных турнирах. Взятки. Это незаконно, но в верхней тридцатке почти все имеют двойной, а то и тройной приработок. Через пару лет будет жуткий скандал. Надо бы легализовать это, и чем скорее, тем лучше. Проныра, я же капиталист. Хор-роший капиталист. Все определяется спросом и предложением. Зачем с этим бороться? Твои шорты там.
Он показал на дверь.
— Мистер Гудни! — пропела у меня за спиной девица в белом халате. — Не задерживайтесь, пожалуйста, очень вас прошу. К четырем подъедет Сисси Сколимовская. Сами знаете, какая она.
Я тоже знал, какова Сисси Сколимовская. Первая ракетка мира.
За дверью я переоделся. Красная хипповская майка с вырезом до пупа, кошмарные филдинговские шорты (ни хрена причем не теннисные — бермуды в обтяжку, клетчатые), черные носки, в драбадан разбитые кроссовки... Обычно, как я уже, наверно, говорил, в Нью-Йорк я езжу отдохнуть от привычного социального стыда, который можно считать основной профессией. Но сейчас у меня было плохое предчувствие, крайне обостренное, как в детстве. На цыпочках я проследовал в сортир. Кроссовки немилосердно жали. Наверно, мои ноги до сих пор не привыкли к смене часового пояса, вот и распухли. С трудом расстегнув молнию на бермудах, я отлил лишнее. По сравнению с насыщенными витамином В шариками нафталина, плавающими в писсуаре, моя моча казалась ужасно бледной. Да ладно, брось ты. Все равно на корт не выпустят.
Однако выпустили. Девица в белом халате выпучила глаза— на мое бегемотье брюхо, не иначе, на бугрящуюся в промежности крупную клетку бермуд, — но беспрекословно вручила мне ракетку и отворила дверь. Филдинг уже кровожадно прыгал на дальнем конце, с огромной, отблескивающей сталью ракеткой в одной руке и с дюжиной желтых теннисных мячей в другой.
— Разомнемся для начала? — крикнул он, и первый из мячей уже рвал воздух по направлению ко мне.
Мог бы и сам догадаться: когда англичане говорят, что что умеют играть в теннис, они имеют в виду совсем другое, чем американцы, когда те говорят, что умеют играть в теннис. Американцы-то имеют в виду, что умеют играть в теннис. Даже в лучшие годы я не претендовал на большее, чем статус всепогодного паркового игрока. Военная хитрость (тенденция оступаться в самый неожиданный момент) иногда позволяла мне одержать верх над более одаренными теннисистами (не мытьем, так катаньем). Но, вообще говоря, на корте я щенок. Филдинг же был хорош. Очень хорош. Не говоря уж о разнице в здоровье, мышечном тонусе, координации. Филдинг: загорелый, в отменной физической форме, с улыбкой, за которую дантисту пришлось отвалить по меньшей мере королевский выкуп, вскормлен бифштексами и молоком, подслащенным железом и цинком, двадцати пяти лет от роду, подает всем корпусом и подкручивает разворотом кисти. Я: не до жиру — быть бы живу, отчаянно трепыхаюсь на другом конце, 200 фунтов гопницких генов, бухла, шнобеля, фаст-фуда, на десять лет старше, во все лицо след разгульной жизни, единственное, что могу предложить, — это блок-драйв[6] и подрезку слева. Я поднял взгляд на смотровое окно у Филдинга над головой. Манхэттенский управляющий персонал среднего звена не сводил с нас глаз, все узколицые, словно кредитные карты.
— Ну что, — сказал Филдинг, — хочешь подавать?
— Лучше ты.
Филдинг стукнул разок-другой мячом о землю, выпрямился и нацелил свою пушку. Моя подача — не
