Теперь все на мази — без вариантов, на мази, — стоило только мне разобраться наконец с Гопстером. Он стал совсем как шелковый. Даже согласился поменять имя.

— Давид Джи, — предложил он под занавес нашей долгой беседы. — Что скажете? Был же Малькольм Икс.

— Кстати, — вдруг пришло мне в голову поинтересоваться, — а среднее-то имя у тебя есть?

— Есть. Джефферсон. Матушке эта тема не нравится, с сокращением. Она говорит, что я отступаюсь от веры.

— Ни хрена подобного, — объявил я. — Для друзей ты как был, так и останешься Гопстер. Малыш, считай, что заново родился. Давид Джи — просто идеально.

Обстоятельства сделали все за меня. Вчера во второй половине дня я подъехал на «Ю-Эн Плаза» обсудить сценарий — и миссис Гопстер открыла мне дверь, прижимая к носу окровавленный платок. Она старательно прятала взгляд, но я заметил вокруг глаз чернющие синяки. Точно — ей крепко вмочили по переносице, причем совсем недавно. Повеяло мордобоем, парафинно-бытовым, и меня бросило в жар.

— Ой, — произнес я. — Вам помочь?

Я протянул к ней руку, но миссис Гопстер стыдливо отмахнулась. Ее крохотная фигурка показалась мне еще более скукожившейся. За ней, в глубине кухни, я увидел мистера Гопстера — в жилетке и с банкой пива тот растекся в кресле перед телевизором. Он окинул меня тем же взглядом бешеного быка, ткнул пальцем в испещренный заботами лоб и беззвучно произнес: «Пх!».

Давида я обнаружил в темной пропыленной гостиной на другом конце квартиры. Сложив руки, он сидел на краю стола, его мускулистое лицо было неестественно спокойно.

— Давид, что стряслось?

— Яубью его, — без выражения проговорил он. — Я убью его, — серьезно, раздумчиво подтвердил он и направился к двери, ко мне.

Я придержал его за плечи — таки да, он весь был, как взведенная пружина. И сомневаться нечего, он действительно может убить. Вряд ли убьет, но спокойно мог бы. Я увидел свой шанс и решил не упустить, из меня так и брызнуло красноречие или авторитетность, короче, высокий стиль, без которого с актерами не управиться. Потом я услышал собственный крик:

— Нельзя! Ты не должен его убивать! Он— это ты. Твой пахан — это ты, и ты — это твой пахан. Ты лучше, но когда-нибудь ты будешь таким же — и брюхо, и жилетка, и пиво, весь комплект. Никуда ты от этого не денешься. Даже когда он умрет. Я знаю, что говорю. У меня тоже есть пахан.

— Вы хоть понимаете, как это мучительно?!

— Вот и расскажи. Прямо сейчас.

Он вдруг хныкнул, совершенно по-детски. Лицо его скривилось от натуги, но все же наконец он выдавил:

— Это как с моим именем. Это как... что бы я ни делал, сколько бы ни зарабатывал, как бы ни играл, меня всегда держат за идиота. Как в анекдоте.

— Малыш, мы все как в анекдоте. Самое типичное ощущение двадцатого века. Все мы ходячие анекдоты. Давид, с этим надо просто сжиться. Не жизнь, а анекдот, сечешь?

И мы три часа проговорили в этой темноте, я и мой младший кровный братишка.

— Филдинг, а у тебя когда-нибудь бывает такое ощущение?

— Пожалуй, что и нет, Проныра. Но мне же всего двадцать пять, и пока у меня никаких проблем с родителями. Зарекаться боюсь, никуда от этого дерьма, наверно, не денешься, в конечном-то итоге. Расскажи-ка, Джон. Мне любопытно.

Мы закруглялись с бумажной работой в нашей мансарде. Тоскливо, но не особо утомительно — я просто сидел за столом и подмахивал документ за документом. Филдинг успел учредить компанию — ТОО «Плохие деньги» — и нанял трех девиц плюс рассыльного. Они работают этажом ниже. Еще почти каждый день приходит законтрактованный юрист.

— Выпьешь?

— Нет, спасибо.

— Скажи-ка, Джон. Что ты делаешь в Нью-Йорке, когда приспичит по бабам? Только не говори, что блюдешь верность той своей вертихвосточке.

— Селине? Ну, — хитро сощурился я, — она знает, как меня ублажить. Мне хватает.

— Слушай, есть одно предложение, можно на пару. Заведение на Пятой авеню. Первым делом — амброзия со льдом. Потом царица Савская заводит тебя в свой будуар и руками, губами, всем чем может делает тебе такую эрекцию, какой отродясь не бывало. Какой отродясь не видел. Опускаешь взгляд и думаешь: мать-перемать, это еще чье? Поднимаешь взгляд, а панели в потолке расходятся. И знаешь, что оттуда?

— А оттуда хлобысть — и тонна дерьма.

— Ну черт возьми, Проныра, как можно быть таким неромантичным? Так вот, потолок раскрывается, и к тебе на шелковом канате спускают натуральную принцессу, всю в масле. Она делает шпагат. Понимаешь, о чем я? Вы стыкуетесь, ну, на полдюйма. Потом заходит трехсотфунтовый сумоист, берет ее за ногу и закручивает, как волчок.

— Господи Боже.

— Штука баксов сеанс. Хорошо будет смотреться в расходной ведомости. Вот это, Проныра, досуг. Что скажешь? Можем сейчас заехать.

— Звучит заманчиво, но все-таки без меня.

— Если хочешь шоколадку, то есть одно местечко, «Эфиопия». На Мэдисон-авеню. Первым делом...

— Не рассказывай. У меня на сегодня уже забито.

— Да? С кем-нибудь, кого я знаю?

— Да нет, не знаешь.