задний ход.
— Да ну.
— А как Селина?
— Нормально. И, между прочим, абсолютно верна мне.
— Дурачина ты, простофиля.
Я назвал его среднюю школу. Назвал его высшую школу. Назвал колледж, в котором он учился в Кембридже.
— А теперь Брикстон, — проговорил я. — Что дальше?
— Пентонвиль. — Он достал очередную сигарету из моей раскрытой пачки. — Школа жизни, мои университеты и тэ дэ. Каждый день что-нибудь новенькое узнаешь. Например, что тебя заказали, дружище.
— А, это, — невозмутимо отозвался я. — Как же, слышал.
— Мне тут один мелкий воришка рассказывал. И заказ тоже довольно мелкий. Фунтов на пятьдесят или около того.
— А кто заказчик?
— Этого он не знал или не мог вспомнить. Зато он помнит формулировку.
— На пятьдесят фунтов? — сказал я, чувствуя странную обиду или унижение. — Подзатыльник, что ли? «Крапивка»?
— Один удар в лицо тупым предметом. Ладно, сделаю-ка я пока список. Не забудь только про книжки, понял?
Листок бумаги бесшумно перешел из рук в руки. Равно как и десятифунтовая купюра. Больше было бы нескромно. Покупать, правда, будет почти нечего, но даже здесь определенной властью деньги обладают... Вскоре его увели — охранник просто приоткрыл дверь и молча поманил Алека. Тот встал, в своем синем комбинезоне, и серьезно кивнул мне. Алек Ллуэллин, щеголь из щеголей. Я вышел тем же путем, каким вошел. Заключенные со стажем принялись обнимать и ободрять своих супруг, многие из которых терпеливо исторгали ежедневную дозу слезопада. Дети стали еще тише, исполнившись свежих предчувствий. Я миновал будку дежурного, раздевалку со скамьями, ряд полных мусорных баков и штабель старых батарей. Следующая семейная волна ждала своей очереди на вход, сбившись в кучки; следующая волна динамщиков, домушников и дуралеев выкатывалась из камер. Нагруженные бумагами, в толпе лавировали охранники в рубашках с короткими рукавами. За воротами один из постовых помог мне толкнуть «фиаско». Делая много оборотов в минуту, я выкатился вдоль зеленой полосы в Брикстон и покатился дальше. Но лишь когда передо мной раскинулась Темза, а в вышине заполоскались белесые небеса, я решился заглушить мотор и дать волю своим страхам.
Я вылез из машины. Прошел полпролета моста Баттерси. За моей спиной буравили небо четыре трубы электростанции — порог неоконченного строения, чудовищно исполинского. Подо мной вихрилась Темза, пульсировала, как человеческий мозг, посылала сигналы, и пелену застилала пелена, как будто по водной поверхности скользила более тяжелая жидкость, не оставляя сомнений, что реки — живые существа. А все живое умирает. Я вцепился в ограждение и не отпускал до тех пор, пока тошнота не покинула меня, просочившись через железные прутья, растворившись в воздухе.
Понимаете, я из нее родом — из преступной стихии. Честное слово. Она вошла в мою плоть и кровь. И никуда мне от этого не деться. Такой, как я, неспособен оставить тюрьму позади, удалиться от нее на недосягаемое расстояние. Я могу только оставить там деньги. Плоть и кровь, плоть и кровь. Когда я доберусь наконец до калифорнийских чудо-протезистов, надо будет, пожалуй, оформить заявку по полной программе и с кровью тоже разобраться.
Калифорния, страна моей мечты.
В Нью-Йорке вы меня видели и знаете, как я там и что, но в Лос-Анджелесе мне просто удержу нет — настоящий живчик, неуемный ловчила, фонтан энергии, триста тонн тринитротолуола. В прошлом декабре мою получасовую короткометражку «Дин-стрит» целую неделю ежедневно крутили в «Пантеоне небесных искусств». Я заключал сделки в надраенных до писка ресторанах, в джунглях джакузи, на мглистых берегах бассейнов. Деловая часть прошла без сучка, без задоринки, и казалось, что нет ничего невозможного. Как обычно, проблемы выплыли с досугом.
В Лос-Анджелесе без машины вы не человек. Я же не человек, если не выпью. А сочетать там выпивку с вождением нет ни малейшей возможности. Стоит вам чуть ослабить ремень безопасности, стряхнуть пепел или поковырять в носу — добро пожаловать в Алькатрас на аутопсию, вопросы потом. Такое ощущение, будто малейшая оплошность, малейший шаг в сторону чреваты мегафонным окриком, снайперами на крыше, лобовой атакой полицейской вертушки.
И что же, спрашивается, делать? Выходите вы из отеля, из «Врэймона». Над кипящим Уоттсом силуэт башен городского центра отмечен прозеленью небесных соплей. Шаг вправо, шаг влево, вы — прибрежная крыса у активной судоходной артерии. В этой забегаловке не подают спиртного, в той не подают мяса, в третьей не подают гетеросексуалам. Можете сделать маникюр любимой обезьянке, можете сделать себе татуировку на мошонке, двадцать четыре часа в сутки, но как насчет обеда? А если на другой стороне улицы видите вывеску «Бифштексы! Бухло! Мы рады всем!», то нечего раскатывать губу. Единственный способ перейти улицу — это родиться на другой стороне. На всех пешеходных переходах горит красный свет, и это символично. Именно это Лос-Анджелес и пытается всеми способами втолковать: без машины вы не человек. Без машины вам всюду красный свет, куда ни ткнетесь. Япопробовал такси. Без толку. Все таксисты родом с Сатурна, они даже не в курсе, та ли это планета или совсем другая. Каждая поездка начинается с того, что приходится учить их водить.
Я напился, позвонил в прокат, арендовал на четыре дня помятый «бумеранг» и отправился колесить, зажав бутылку между коленей. Бель-Эр, Малибу, Венис. Потом в последний вечер я совершил большую глупость, влип в ту самую передрягу, о которой уже говорил. Назидательность — не мой стиль, но это была действительно большая глупость. Я мчался по бульвару Сансет и вдруг, ни с того, ни с сего, решил свернуть налево у «Шельдта»; помнится, там расхаживали эти черные малышки в мини-шортах пастельных тонов... В итоге, диспозиция следующая: так или иначе, я валяюсь со спущенными штанами на переднем сидении «бумеранга», а закинувшаяся амфетаминами зулуска по имени Агнес пытается отсосать у меня за двадцать баксов. По-моему, очень дешево. А вам как кажется? Даже при нынешней слабости фунта, это сколько выходит, всего-то фунтов девять! Но у нас с Агнес проблема.
— Стояк — он и в Африке стояк, — помнится, втолковывал я ей, — сто потов сойдет, пока встанет.
Агнес постепенно теряет терпение и доход, я уже чуть только не высунул ноги в окно, когда вдруг звучит тяжелый хлопок по крыше машины.
Я подумал: фараоны! Я подумал: полиция нравов! С трудом задрав голову, я поглядел в опущенное окошко дверцы и в створе своих ботинок увидел накрашенную, пальчики оближешь, домохозяйку в атласном халате.
— Нельзя ли чуть-чуть поскорее?—сказала она. — Вы мне выезд загородили.
Агнес моментально, словно горькую устрицу, выплюнула мой вялый орган и на полной громкости выдала такую содержательную тираду, что даже мои, ко всему привычные уши свернулись в трубочку. В красочных деталях она живописала, что сделает с самой женщиной, ее детьми и любимой собачкой, при этом упоминались такие экзотические детали женской анатомии и телесные выделения, о которых даже я слыхом не слыхивал.
— Хорошо, звоню в полицию, — сказала наконец женщина и удалилась в дом.
Я задергался, засучил руками-ногами, но Агнес продолжала давить на меня всем своим каким-никаким, а весом, здесь же мешалась бутылка виски и еще какой-то хлам, короче, мне никак не удавалось выпрямиться и сесть. Тут дверца за головой распахнулась, свет в салоне полыхнул, как фотовспышка, и надо мной возник семифутовый негр-сутенер, со свирепым оскалом и чернущей бейсбольной битой.
Настолько голым и беззащитным я не чувствовал себя нигде и никогда. Вот как на духу — нигде и никогда. Сама бита, фактура ее поверхности, надраенной с мягким мылом или просмоленной, высветила все с непрошеной ясностью, напомнила, почему я стороной объезжал «Шельдт» и милых черных крошек с их охренительно дешевым минетом. «Это все очень серьезно, смертоубийственно, свирепо и скверно. Нечего шляться здесь по трущобам, у трущоб есть зубы». Агнес ужом выскользнула через дверцу с другой стороны, черномазый исполин вскинул свой молот. Я зажмурил глаза. Пощады не будет. Я услышал
