шоколад, мурлычут и слизывают с усов сливки пополам со спермой. Нет, у них деловая голова на деловых плечах, острый нюх, лисьи повадки, и вид отнюдь не юный, а бывалый, жесткий, закаленный. В селининых отношениях с Манди и Дебби, как и с Хелль, бывают спады и подъемы. Как-то она сказала мне, с презрением и ненавистью в голосе, что Манди и Дебби не гнушаются ролью наемных спутниц, причем расклад следующий: клиент платит агентству пятнадцать фунтов, из которых цыпочке достаются два. Вы не ослышались — два фунта. Просто скандал. Поэтому ничего удивительного, что девицы подрабатывают на стороне. Правда, в этой халабуде ие происходило ничего; что происходило, происходило в безликих гостиничных номерах, в отдельных кабинетах аморальных клубов и процветающих кабаков, на скользком кафеле арабских квартир. Манди и Дебби вполне вжились в роль, вид у них был достаточно бывалый — особенно у Дебби, которая так часто заглядывала мне в глаза, клала руку на колено и демонстрировала всю глубину декольте, что я чуть было не спросил ее номер телефона. Но вовремя спохватился, что в данных обстоятельствах такой шаг будет абсолютно лишним. Ее номер у меня уже был.
Я выписал чек на 320 фунтов для покрытия всевозможных издержек — Манди назвала это выходным пособием — и разместил селинины пожитки в задней части фургона. Их набралось до смешного мало. Они спокойно могли бы поместиться и в «фиаско», если бы «фиаско» был на ходу. Но «фиаско» был не на ходу. Три черных мешка с одеждой (антрацитово-блестящие, ну вылитые мусорные), чайник, две фотографии в рамках, мыльница, стул, утюг, зеркало и лампа.
— Приехали, — провозгласил я, когда внес последнюю партию груза.
— Спасибо, дорогой, — отозвалась Селина. Она стояла посреди моей гостиной... нет, не моей, съемной. — Теперь это мой дом. Очень хорошо.
Селина добавила на полку три потрепанных книжки — «От А до Я»,'Популярные юридические советы', «Любовь и брак». С учетом подарка Мартины, моя библиотека явно разрастается.
— Не говори никому, — прошептал Алек Ллуэллин, — но тут очень даже ничего. Не смейся! Они увидят и подумают, что я несерьезно к этому отношусь.
— У тебя одиночная камера?
— Нет. — Алек откинулся на спинку стула. — Вернее, по замыслу-то одиночная, но там еще два человека. Жуткая скученность в этом заведении. Сплошные взломщики, аферисты и прочее жулье. У нас даже есть свой чайничек. Атмосфера самая непринужденная, кто бы мог подумать. Первым же утром просыпаюсь, и ощущение просто зашибись, ну, как в детстве. Я, значит, потягиваюсь и думаю, ну, сейчас выпью чашечку чая, а потом прогуляюсь до... И тут вспоминаю. Как обухом по голове.
— Ничего себе.
— Именно. Такое, кстати, облегчение было. Я-то думал, что с моим акцентом и пяти минут не протяну, по стенке размажут. Но ничего подобного. Похоже, тут единственное место во всей Англии, где классовая система еще работает.
Я закурил и ждал продолжения.
— Наверно, все дело в четкости речи. Остальные-то здесь, что заключенные, что персонал, говорят так, словно только что научились. Они все не могут взять в толк, каким образом меня сюда занесло. На этой почве у них натуральная паранойя. У уголовников, у замначальника — у всех. Даже начальник иногда спускается ко мне в камеру, за жизнь поговорить.
— А кормят как?
— Отвратительно. Все на соевой основе. Вполне питательно, но очень уныло. Знаешь, я всегда думал, что они кладут в кофе бром. Но этого, оказывается, и не нужно. Ничего они в кофе не кладут. И собственно кофе — тоже не кладут. Лесбия Беузолейль могла бы ходить тут в чем мать родила, и никто бы на нее даже не взглянул. Ну, может, попытались бы на стенку пришпилить. Серьезно, целый день ощущение такое, словно только что дрочил раз десять подряд. Это все еда и воздух, и клаустрофобия.
Мы сидели в готическом кафетерии. Если задрать голову, можно было подумать, что находишься в школе. Наверху, между окнами каретного сарая, плыли в лучах света пылинки, стометровка вольным стилем, и дарила терпимость к людскому шуму и гаму внизу; где заключенные сидели по одну сторону убранных желтой клеенкой столов, а посетители (женщины, дети, старики) — по другую, на кухонных стульях. Ни тебе кабинок, ни железных решеток. Если хочешь, можно было взяться за руки. Можно было целоваться. Заключенные со стажем выделялись длинными чуткими носами, и у некоторых вид был какой- то недоделанный. Они сидели на скамейке непринужденно откинувшись, жестикулировали покорно, будто оправдываясь. Женщины их беспокойно балансировали на краешке своих стульев, всем видом проявляя заботу, готовность в любой момент припасть к полу. Дети молча ерзали и зыркали по сторонам — в общем, демонстрировали чудеса выдержки, самое лучшее поведение.
— Я принес блок сигарет, — сказал я, — и дюжину вина.
— Спасибо. А ты...
— Я очень удивился, когда мне сказали, что можно принести. Полбутылки вина в день — мало, конечно, но лучше, чем ничего. Я все оставил дежурному.
— А ты книжек принес?
— Чего?
— Вот недоумок! Завтра принеси, а? Обещай, что принесешь. Как по-твоему, чем я тут весь день занимаюсь? В здешней библиотеке одни вестерны и триллеры, и то всего ничего, плюс половина страниц выдрана или залита чаем, или все в соплях. Последние несколько дней вообще пришлось за Библию взяться. Оно бы и ничего, но все начинают думать, что я свихнулся. Принеси каких-нибудь книжек.
— Я даже не знаю, что тебе нравится.
— Да что угодно! Я список дам. Романы, исторические книжки, путешествия — что попадется. Что угодно, хоть поэзию.
— Поэзию? Здесь?
— Ничего, рискну.
На Алеке был темно-синий комбинезон— как у французского работяги-синеблузника или даже какого- нибудь нововолнового малыша-нарциссиста на пробах в «К. Л. и С.»... Только увидев Алека в, так сказать, тюремной робе, я ощутил, насколько глубоко он пал. Не надо, мысленно взмолился я; хватит, глубже не надо. Иначе он просто исчезнет. Все сидящие здесь преступили черту, все они согрешили против денег. А теперь, говорят деньги, настал час расплаты.
— Кстати, случайно вспомнилось, — произнес я. — У тебя часом шести тысяч не завалялось?
Алек почесал макушку. Шевельнул острым носом.
— Я очень извиняюсь. Так неудачно все вышло...
— Что вышло-то?
— Часть я отдал Эйлин, а остальное попытался удвоить на рулетке. Не самая блестящая мысль, согласен. Да и все равно мало было. Черт, видел бы ты меня в зале суда. Чуть до инфаркта не дошло. Когда этот старый кретин в парике, когда он приговор зачитывал — я подумал, что, наверно, речь о ком-нибудь другом. Не обо мне же. И это ведь только для доследования. Вот если девятого не выгорит, тогда я влип серьезно.
— Ямогу как-то помочь? — быстро спросил я.
— Да нет. С такой величиной залога — даже просить неудобно. Что сказала Элла?
— Почти ничего. Ты сильно зол на нее?
— Ну, так... Когда все время ссоримся и злимся друг на друга, бабе приятно осознавать, что закон на ее стороне — судья, пять сотен, да еще и Брикстон. Вместо того чтобы швырнуть в тебя пепельницей, она швыряет тебя в тюрьму.
— Ничего себе. Я бы...
— Она не виновата. Это какая-то чисто юридическая закавыка, из-за детей. Самое смешное, — произнес Алек Ллуэллин и описал кадыком восьмерку, — самое смешное, что Эндрю даже не мой сын.
— Откуда ты знаешь?
—Только посмотри на него. На его волосы. Посмотри на Мандолину. Небо и земля.
— Ты уверен?
— В тот месяц мы были совсем на ножах, я не спал с ней ни разу. Она говорит, что я засадил ей, когда напился. Но если я так напился, что все забыл, то засадить уж точно не мог. Короче, Элла пришла ко мне в первый же день, как меня упекли, и выплакала все глаза. Она, кстати, говорит, что пыталась дать делу
