— Знаешь, они так узко мыслят. Поразительно. Просто не верится.

И все бы хорошо. Да только Кит, уже пятый раз подряд, терпел страшные мучения на шахматной доске; да только Тимми тем же летом получил диплом с отличием в Кембриджском университете; да только эти его длинные пальцы прошлым вечером носились и извивались по стволу его виолончели, в то время как другая рука выпиливала до невозможности страдальческую фугу (композитор — И.-С. Бах; Уна слушала ее со слезами, сочившимися из прикрытых глаз).

— Ого, как хитро, — сказал Кит.

— И слон у тебя en prise[87]… Ничего, ты не против? А то некоторые обижаются.

— Нет, я не против.

И Тимми снова откинулся — и с внезапным ворчанием, означающим интерес, открыл «Меткого стрелка»… Кит, после долгих нерешительных раздумий, поставил перед своим королем еще одного беспомощного телохранителя. После чего Тимми поднял глаза и мгновенно сделал ему жуткий подарок — представил жуткого друга — свой следующий ход.

Они услышали, как зовут к ужину.

— Ничья? — предложил Тимми.

Кит в последний раз взглянул на свою позицию. Черные фигуры были скучены или разбросаны; у всех были переломаны крылья. Тогда как белые стояли в полном сборе, словно собравшиеся вместе хранители рая, горящие красой и мощью.

— Сдаюсь, — ответил он.

Тимми пожал плечами и склонился, чтобы восстановить согласованность в стопке периодических изданий. Периодических изданий, представляющих непосредственный интерес для кучки заново рожденных, для сообщества охотников и рыболовов… Шахматы, математика, музыка — только в этих сферах, некогда прочел Кит, попадались вундеркинды. Иначе говоря, человеческие существа, способные к созидательной оригинальности до наступления отрочества. Больше вундеркиндов не было нигде. Ибо эти замкнутые системы не зависели от жизни — от опыта жизни. Может быть, религия тоже порождала вундеркиндов, когда дети со всей своей неподдельной силой мечтали о Деде Морозе и его санях.

Пришла Шехерезада за Тимминой рукой и увела его — ее величественная поступь, его нескладно- элегантная походочка. Уна, Прентисс и Глория Бьютимэн просочились из комнаты последними.

— Как «Чувства и чувственность», продвигается дело? — спросил Кит.

— Нет, — ответила Глория (в расшитых черных бархатных брюках, в приталенной шелковой рубашке). — Бросила на восьмой странице.

— Что так?

— Я из-за нее чувствую себя ребенком. Сплошная правда. Меня это пугает. То, что ей известно.

Уна, отходя от них, по-прежнему слушала вполуха, поэтому Кит сказал:

— Представляешь, она была моложе тебя, когда это написала. Полагают, что первые три романа она написала, когда ей еще и двадцати одного не сравнялось. Первый — в восемнадцать.

— Невероятно.

— С таким малым жизненным опытом. Зачем ты вот так вот щиплешь свои сиськи? — продолжал он. — В зеркале. Зачем ты это делаешь? Приятное ощущение возникает?

— Нет. Приятный вид возникает. Комната горничной, — сказала она будничным тоном. — Для нас вполне идеально подходит. Можно было бы туда проскользнуть, и я бы сделала ту штуку, о которой мы говорили. Когда их вместе сдвигаешь. Или ты меня боишься? И правильно делаешь.

— Да нет, не особенно.

— Да, так вот, с комнатой горничной только один замот. — Она улыбнулась. — В ней горничная. Мадонна. Так что считай, что тебе повезло. Представь себе, что ты Адриано, а я — Рита. Свой подарок ко дню рождения ты получил.

Он смотрел, как она уходит — в обтягивающем черном, на этот раз — туз пик. Только теперь туз был перевернут вверх ногами…

Многосерийная, на весь день вакханалия с Глорией не напомнила ему ни о чем из прошлого — за исключением того момента разрывности, в начале, в ванной, когда подступило головокружение («Смотри, что происходит, если пользоваться двумя пальцами») и он почувствовал, как вся его храбрость улетучивается. Всего на миг он оказался не в состоянии встретить то, что должно было наступить. Это напомнило ему об одном эпизоде, над которым он много размышлял, в другой ванной, в 62-м году, с некоей Лиззибу, чудесно-грешной дочерью одной из старших подруг его матери. Ему было тринадцать, а Лиззибу была тех же лет, что и начинающая Джейн Остин, звезда которой только восходила. И она заперла дверь изнутри и сказала, что собирается раздеть его догола перед душем. Малыш Кит плакал и хихикал, когда она накинулась на его пуговицы — похоже было, будто тебя хотят защекотать насмерть. Потом Лиззибу сунула ключ в V-образный вырез своего свитера и наклонилась к нему: «Если тебе так не терпится убежать, можешь залезть и взять его». Он посылал свою руку на задание — ее заданием было войти в будущее, — она же не шла. Рука его была рукой мима, когда та натыкается на стену невидимого стекла. Тогда ему было тринадцать; она пощадила его (ему было дозволено бежать). А теперь ему был двадцать один год.

— Тимми собирается произнести молитву, — сказала с порога Лили. — Смотри не пропусти.

Отношение Кита к религии как будто менялось. Теперь у него была причина благодарить Бога — благодарить религию. Ah, mille grazie, Dio. Aw, tantissime grazie, religione[88] . Глория в своих фантазиях на разные темы неоднократно возвращалась к идее богохульства. «Через полчаса меня ведут в церковь, — декламировала она свой монолог, натягивая белое хлопковое платье. — Я выхожу замуж за человека старше меня. Какое счастье, что я все еще девственница. Только бы мне сейчас не расколоться. О, здрасте! А я и не видела, что ты здесь лежишь…» И потом еще раз, в самом конце, в ванной, перед зеркалом. Религия Глорию Бьютимэн возбуждала. А раз так, то разве можно с ней, религией, спорить?

По дороге в столовую он вспомнил еще кое-что про Лиззибу. Что, по-видимому, не имело никакого отношения ни к чему; хотя и было правдой. Она обладала особыми способностями, которые продемонстрировала раза три-четыре родственникам и прочим гостям, а однажды на вечеринке (студенты, университетская публика, профессора социологии и истории) — ко всеобщему восхищению и под аплодисменты. Сидя на ковре, сложив руки на уровне плеч, с поднятыми и согнутыми ногами, Лиззибу могла резво проскакать всю комнату на заду, используя лишь силу своих мышц. Все остальные девушки тоже пытались — ни одной из них не удалось даже оторваться от пола. У Лиззибу были другие взаимоотношения с тяготением — тяготением, желание которого — затащить тебя вниз, в центр Земли.

Покачивая головой (опыт жизни, жизнь!), Кит занял свое место за столом между Глорией и Кончитой, напротив Йоркиля, Лили и Адриано.

При всем своем загадочном равнодушии в отношении Фриды (а позже — в отношении людей вроде Шехерезады, Риты, Глории Бьютимэн), полиция всегда проявляла аномальный интерес к Д.-Г. Лоуренсу. Внимание их привлекала не только «Леди Чаттерли» — то же было и с «Радугой» (непристойность), то же и с «Женщинами в любви» (клевета). То же и с совсем поздней книгой стихов (вульгарной и непристойной, согласно министру внутренних дел; тошнотворной и отвратительной, согласно главному прокурору). Будучи в глубине души педерастом в степени достаточной, чтобы его бросили за решетку уже за одно это, Лоуренс тем не менее проигнорировал насмешки друзей и назвал свой сборник «Pansies»[89] — как говорили, каламбур, основанный на созвучии с pensees[90]. Существовало два издания «Pansies» — с купюрами и без; в полном были сохранены