словами:
— Мне случайно не померещилось? Ничего подобного прежде не видал. Господи, да что это с ними такое?
— Это другой прием, — протянул Уиттэкер. — Они не такие, как ты. Изображать хладнокровие — не в их стиле.
— И не в моем. Хладнокровие я не изображаю. Никто все равно не заметит. Хладно-что там изображать?
— Тогда действуй как они. В следующий раз, как увидишь девушку, которая тебе приглянулась, прыгай на нее из положения ноги врозь.
— Поразительно. Эти… эти
— Итальяшки? Да ладно тебе, ты же британец. Что, кроме
— О'кей, эти черножопые — в смысле, черномазые. Латиносы долбаные.
— Ну ты даешь! Латиносы — это ведь мексиканцы.
— Но меня же с детства учили не делить людей по расовым и культурным признакам.
— Много тебе от этого пользы. В первую же поездку в Италию.
— Да еще часовни эти… Короче, я тебе говорю — это все мое происхождение. Такой уж я есть — никого не сужу. Не могу. Так что со мной поосторожней.
— Ты впечатлительный. И руки трясутся — сам посмотри. Трудное дело быть невротиком.
— И это еще не все. Я не то чтобы чокнутый, но бывают моменты. Не вижу как следует. Неправильно понимаю какие-то вещи.
— Особенно по части девушек.
— Особенно по части девушек. И потом, я в меньшинстве. Я парень и британец.
— И гетеросек.
— И гетеросек. А мой брат — где он? Придется тебе стать мне братом. Нет. Обращайся со мной как с ребенком, которого у тебя никогда не было.
— О'кей, договорились. Значит, так, слушай. Слушай, сын. Попробуй взглянуть на этих ребят с позиции, так сказать, стратегической. Этим знойным красавцам место на сцене. Итальянцы — фантазеры. Реальность не для них.
— Не для них? Даже вот эта вот реальность?
Они обернулись, Кит в футболке и джинсах, Уиттэкер — в роговых очках, вельветовый пиджак с овальными кожаными заплатками на локтях, шерстяной шарф — желтовато-коричневый, как его волосы. Лили с Шехерезадой уже шли к лестнице, ведущей в подвал, вызывая у пожилой клиентуры, целиком состоящей из мужчин, поразительный по разнообразию спектр злобных взглядов; их мягкие формы двинулись вперед, минуя череду гаргулий, затем крутанулись, затем, бок о бок, удалились вниз. Кит сказал:
— Старые развалины. Куда они смотрят?
— Куда они смотрят? А ты как думаешь, куда они смотрят? На двух девушек, которые забыли одеться. Я говорил Шехерезаде: сегодня вечером ты идешь в город. Надень что-нибудь на себя. Одежду там какую- нибудь. А она забыла.
— Лили тоже. Без одежды.
— Бот ты, Кит, не признаешь культурных различий. А надо бы. Эти стариканы только что выползли из Средних веков. Подумай. Представь себе. Ты — горожанин в первом поколении. Тележку свою на улице припарковал. Сидишь, выпиваешь, пытаешься въехать в ситуацию. Поднимаешь глаза — и что ты видишь? Двух обнаженных блондинок.
— Ох, Уиттэкер, это был просто ужас. Там, на улице. И дело не в том, что ты подумал.
— А в чем же тогда?
— Черт. Эти мужчины такие жестокие. Не могу я, у меня просто нет слов. Сам увидишь на обратном пути… Гляди! Они еще там!
Молодые люди Монтале были уже по ту сторону окна, громоздились друг на друга, словно безмолвные акробаты, и на стекле, казалось, извивалась головоломка лиц — до странности благородных, подобных лицам священников, отмеченных благородным страданием. Потом, один за другим, они начали отваливаться, отлепляться. Уиттэкер сказал:
— Я вот чего не понимаю: почему эти парни не ведут себя так, когда
— Ага — почему?
Перед ними раскрутили четыре стакана пива. Кит закурил «Диск блё», добавив ее дым к серным сморканиям и чиханиям кофейного аппарата и к обволакивающему туману суеверной подозрительности: посетители бара и их затянутые катарактой взгляды, видящие и отметающие, видящие и неверящие…
— Сами виноваты, — сказал Уиттэкер. — Мало того, что раздеты, — еще и блондинки.
Девушки продолжали потихоньку краснеть и топорщить иголки, сдувать непослушные пряди со лба. Шехерезада ответила:
— Ну, извините, что так вышло. В следующий раз оденемся.
— И паранджу наденем, — подхватила Лили. — А при чем тут блондинки?
— Понимаешь, — продолжал он, — блондинки — противоположность их набожному идеалу. Это заставляет их задуматься. С брюнетками полный швах — они итальянки. Спать с тобой, пока не поклянешься, что женишься, не станут. А вот блондинки — блондинки на все готовы.
Лили и Шехерезада были блондинки, одна голубоглазая, другая — кареглазая; в их лицах была прозрачность — непорочность блондинок. В лице Шехерезады, подумал Кит, появилось выражение тихой пресыщенности, словно она торопливо, но успешно съела что-то сытное и обжористое. Лили была порозовее, попухлее, помоложе, глаза смотрели внутрь — она напоминала ему (как жаль, постоянно сокрушался он) его младшую сестрицу; а рот ее казался плотно сжатым и недокормленным. Обе они делали одно и то же движение под кромкой стола. Разглаживали платья вниз, к коленям. Но платья не слушались.
— Господи, тут чуть ли не хуже, — сказала Шехерезада.
— Нет, хуже там, на улице, — возразила Лили.
— М-м. Тут они хотя бы скакать туда-сюда не могут — слишком старые.
— И вопить в лицо — слишком хриплые.
— Они нас тут ненавидят. Готовы в тюрьму посадить.
— Там, на улице, они, наверное, нас тоже ненавидят. Но те хотя бы готовы нас поиметь.
— Не знаю, как бы вам это поосторожнее сообщить, — сказал Уиттэкер, — но там, на улице, иметь вас они тоже не готовы. Они гомики. Они вас боятся до смерти. Вот послушайте. У меня в Милане есть знакомая топ-модель. Валентина Казамассима. Тоже блондинка. Когда она приезжает в Рим или Неаполь и все сходят с ума, она бросается на самого здорового парня и говорит: ну давай, пошли трахнемся. Я тебе тут, на улице, отсосу. Все, давай мне в рот
— И что?
— Пасуют. Отваливают. Тушуются.
Кит смущенно отвернулся. И почувствовал, как по арлекинаде прошла тень — по арлекинаде его времени. Близ центра этой тени обнаженная Ульрика Майнхоф[5] прогуливалась перед палестинскими солдатами (
— Это слишком дорогая цена, — сказал Кит.
— В смысле?
— Ну, Лили, они же не по правде пытаются вас снять. То есть так же не действуют в таких случаях. Единственная их надежда — наткнуться на девушку, которая гуляет с целой футбольной командой. —
