лежал на спине точно отрезвевший пропойца и спрашивал себя, как случилось, что тот, кто носит в сердце образ Денницы, лежит с распутной женщиной. И одновременно чувствовал гордость оттого, что стал мужчиной, и вспоминал, как прошлой ночью Сатана вывел меня на монастырскую галерею, чтобы соблазнить красотой мироздания. Когда глядел я на бездонные небеса, усеянные редкими звёздами, и вдыхал нежный аромат апрельской листвы, мир звал меня к себе. Белели деревянные столбы галерей, всё в монастыре спало, лишь в большой келье отца Дионисия горел свет. Река гудела, словно кто-то кричал «у-у- у», отчаянно заливались соловьи, печально покрикивал филин, алмазная полоска отделяла небо от земного лона — не было ни дьявола, ни Господа, только сладостные тайны окутанной ночью земли. Краса мироздания, недавно наполнявшая меня благочестием и смирением, теперь внушала восторг и безумие. В тайне её была сокрыта и тайна Теодосия с Евтимием, и моя собственная, и тайна всего живого и мертвого. И, с восхищением взирая на неё, я осенил себя крестом, но относилось крестное знамение это не к творцу, а ко мне самому, поскольку в страшный тот час я посвящал себя миру… Я взглянул на Арму — она молилась, преклонив колена, — и подумал, что она делает то же, что делал я на монастырской галерее…
Ещё затемно двинулись мы к месту сборища субботников. Я взвалил на плечи одеяло из козьей шерсти и рядна, Арма — цепь, котелок и выдолбленную тыкву — всё, что было захвачено нами из дому. Мы шли через лес и к заходу солнца увидели разрушенное древнее селение. Там была полуразвалившаяся башня, на поляне — погнившие за зиму лачуги, некоторые из них — подновленные папоротником, ветками и жердями. Из башни навстречу нам вышел человек, одетый во влашскую бурку. За ним — какая-то толстуха.
Арма шепнула мне: «Это Панайотис, грек. Берегись его. До тебя я была с ним…»
От ревности у меня потемнело в глазах, не приходило мне раньше в голову, что у неё мог быть кто-то ещё. Грек оглядел меня с насмешкой — глаза у него были кошачьи, борода рыжая.
Мы вошли в башню. На полу сидело несколько женщин и трое мужчин, один из них — в потрепанном болярском платье. Лицом к ним, на кресле, как на троне, идолоподобно восседал рослый и широкоплечий человек в красной рясе. Волосы у него были кудрявые, борода тоже, кожа темная, как у сарацина, и лоснящаяся. Он вперил в меня взгляд, опаливший меня огнем. «Кто таков? Зачем привела его?» Арма кланяется, знаками и мне велит кланяться. «Учитель, — отвечает, — бежал он из Кефаларской обители. Хочет стать нашим братом». Тот недовольно почавкал: «Больно чистенький он для нашего рая», — и принялся расспрашивать меня, как зовут, откуда я родом и по какой причине покинул лавру. «Ищу правду об обоих мирах», — отвечал я. «Нету двух миров, есть лишь тот мир, что пред глазами твоими, и в нем слито видимое и невидимое, горнее и дольнее. Довелось ли тебе видеть дьявола?» «Довелось». «Где видал ты его? Он так же невидим, как и Господь. И оба они — в человеке, ибо оба создали его. Брешут пупосозерцатели ваши, будто беседуют с Богом. Бог никому не является в одиночку, всегда позади него брат его, Сатанаил…»
Голова у меня шла кругом, мысли были поглощены Армой и тем, что произошло ночью. Я видел, куда попал, но было уже поздно, да и покорили меня слова рыжего попа. Я сказал себе: «Даже если очутился я в пекле, то ради знания. Буду терпеть».
Вечером лег я спать в одной из хижин, Арма пошла ночевать к женщинам, ибо таков был порядок — мужчина не должен быть с женщиной, пока не придет суббота…
На другой день начали прибывать мужчины и женщины, у каждого — запас провизии и чем укрываться на ночь. Разведенные, оставленные мужья и жены, странники, монахи и монашки, подобно мне бежавшие из монастырей, вдовицы, воры, попы-расстриги, злоумышленники, преследуемые царской властью, молодые и старые, что ни день по нескольку человек, так что к четвергу собралось десятка три. Все эти дни слушали мы проповеди Теодосия Калеко и отца Лазара, с телохранителями прибывшего во вторник из Тырновграда. Он именовал себя ангелом и сидел одесную от Калеко. Он же совершал обряд оскопления. А в субботу чуть свет потянулись все через лес, кто с кем пожелал, я — с Армой. Когда стало припекать солнце, отец Лазар разделся догола, прикрыл срам полою тыквой и повелел всем раздеться и идти гуськом, мужчина за женщиной, след в след. Я воспротивился было, но Арма пригрозила: «Кто ослушается апостолов, того изгоняют».
Отошел я в кусты, снял с себя одежду, прикрылся тыквой, Арма скинула с себя всё, что на ней было, расплела волосы, укутала ими бедра и пошла впереди меня. Я взирал на открытую тайну женского тела и черные волосы, точно сатанинские змеи шевелившиеся при каждом шаге, доводя меня до безумия. Кое-кто начал вопить, совершать бесстыдные телодвижения, а Калеко шествовал впереди и пел тропарь дьяволу. Одни за другими, парами, люди отделялись от процессии и уходили в лесную чащу; углубились в чащу и мы с Армой, постлали свои одежды; перед тем как лечь, она подала мне нож и велела воткнуть в землю справа от себя. «Может подкрасться Панайотис», — сказав это, она заключила меня в свои объятья. Я же, став от смущения немощным, заплакал и принялся умолять её бежать отсюда. Называл святой и чистой, заклинал спасти свою душу, она же усмехалась, как зрелая женщина подростку. «Привыкнешь, голубь мой. Одежда есть ложь. Адам и Ева ходили нагими в раю, и нам не пристало прикрывать ложью тела наши, чтобы не оставлять плоть жаждущей, иначе дьявол будет властвовать над нами». Видел я, что речи мои непонятны ей, но внимает она им охотно. И поныне дивлюсь, отчего после бесовского наваждения женщины любят, чтобы толковали им о душе. «Видал ты когда, — говорила она, — такое тело, как у меня? Знаешь, с каких пор молят меня апостолы о плотском сношении? Но не пожелала я, потому что полюбила тебя. Ты господь мой и возлюбленный…» Я хотел бежать, но не знал, где нахожусь и в какой стороне Тырновград, и закралась в меня ненависть к той, которую, мнилось мне, я любил. Когда прятал я за пояс нож, мелькнула у меня мысль, что когда-нибудь прикончу этим ножом её…
Она увела меня в глубь леса, куда не проникало и солнце, и там лежали мы, пока звук рога не призвал нас к остальным. На поляне все встали в круг, преклонили колена, учители стоят во весь рост в середине. Отец Лазар и Калеко проповедуют поочередно. «Цари и священнослужители учат народ кадить ладаном в церквах, а того не видят, что Бог — не там, не в кресте и не на иконах». «Воздающие обоим создателям нашим, безгрешны мы, ибо не отрицаем ни одного из них, и беспомощны перед их силою…» «Не вступайте в супружество: супружество отделяет мужа от мужчин и жену от женщин, наполняет их завистью и враждою к остальным. Посредством супружества Сатанаил берёт верх над Богом!» «Вещь и плод — дары всем нам от создателей наших. Посему не говорите — это моё, а это твоё, и не почитайте грехом присвоение! Сам посланец божий похитил мула, на коем въехал в Иерусалим!..» «Нельзя без нас ни Богу, ни Сатанаилу. Мы поступаем по воле их, и не дано нам выбирать, ибо если служишь лишь одному из них, другой карает нас, и не в силах человек постичь, кто из них прав…» «Поступая так, уподобляемся мы морю, что от притока речных вод не становится ни более ни менее пресноводным!..» «Пребудет так до той поры, покуда Господь властвует над духом нашим, а брат его — над плотью…»
Каждый из учителей громко изрекал мудрые поучения, а мы твердили «Аминь», пока отец Лазар не возвестил: «А теперь, братья и сестры, помолимся небесному отцу, и, кто может, пусть возрыдает, дабы слезами своими помочь скорейшему согласию между создателями нашими. Сатанаил жесток, но брат его милосерден, и не безразличны ему слезы наши…»
На лицах этих людей, этого сброда я видел следы очищения, они искали друг друга взглядами и улыбками, выражавшими близость, раскаяние, чувство вины. Бородатые мужские лица, звероподобные, но укрощенные, с осадком сладострастия во взгляде. Кое у кого из женщин глаза были как у покрытых телок, в глазах у других — притворство, у третьих скорбь и слезы. Были и бесстыжие, алкавшие новых утех плоти, в иных же мерцали совесть и разум. К учителям подползла на коленях бледная, худая женщина и поверглась пред ними ниц. Пронзительно завизжала, заразила своим визгом остальных, и отец Лазар бросил в круг воловьи жилы и кизиловые прутья — для тех, кто пожелает бичевать себя. Поднялись плач и стон, иные стали рвать на себе одежду, другие смеялись над бичующимися, и Калеко ударил одного из них кулаком по лицу. Я находился в аду, смотрел на безумства рода человеческого и муки его. Многие из женщин искали меня взглядом. Не телесная красота моя и молодость, вид святого привлекал их. Агнцем меж волками выглядел я, в действительности же был окаянней, чем они, ибо эти люди не знали глубин греха и не искали их с отчаянием Искариота. Горе падшим ангелам, но ещё горше тому, кто по своей воле вступает в ад в поисках мудрости!..
После исступлений, коим предавались мы, все воротились в башню, и я сказал себе: «Ты всегда был грешен, человече, но как постиг бы ты греховность свою? Вот теперь ты видишь её. Субботники правы — и
