— А как вы занимались у Елизаветы Фёдоровны? Алексей Степаныч, расскажите! Пожалуйста!

Алексей Степаныч засмеялся:

— Хорошо, расскажу. Ты хочешь знать, как я учился у Елизаветы Фёдоровны? С невыученным заданием никогда не приходил в класс. Но случалось и мне на уроках поплакать…

— Вы плакали?

— Плакал, — серьёзно ответил Алексей Степаныч. — Когда огорчал Елизавету Фёдоровну. Очень стыдно было её огорчать.

Алексей Степаныч замолчал. Он как будто на минуту забыл о Марине.

— Как терпеливо и настойчиво прививала она нам, своим ученикам, любовь к музыке, — продолжал он задумчиво, — учила нас понимать её, разбираться в разных стилях…

— Алексей Степаныч, — сказала Марина, видя, что он не собирается продолжать, — а как Елизавета Фёдоровна называла вас?

— Как называла меня? Алёшей, конечно, — ответил Алексей Степаныч улыбаясь. — Но представь себе, Марина, что она и мне и всем своим другим ученикам довольно долго говорила «вы». Проходило три- четыре года, и после какого-нибудь удачного выступления на концерте Елизавета Фёдоровна говорила: «Ну вот, теперь уж я буду говорить тебе „ты“». Со мной это произошло, когда я, оканчивая школу-семилетку, сыграл «Легенду» Венявского… Ну вот, и дошли до угла, — неожиданно останавливаясь, сказал Алексей Степаныч. — До свиданья, Марина, до следующего урока.

Лёня не видел, как друг его сунул в карман свёрнутую в трубочку тетрадь, не знал он и того, как началось Колино знакомство с Петровыми.

Мальчики встретились в этот же вечер в булочной. Лёня, прижимая подбородком белую буханку, старался развернуть плетёную авоську. Коля, аккуратно уложивший свой хлеб в клеёнчатую чёрную сумку, придержал скользкую, непослушную плетёнку, и буханка, шурша, скользнула на своё место.

— Почему не пришёл? — сердито спросил Лёня, затягивая концы плетёнки.

— Дело у меня было, — неопределённо буркнул Коля.

Лёня искоса поглядел на него. Колька был существом по-своему таинственным. И то, что он мастерил в своём чулане, и его домашняя жизнь — всё это не совсем было известно Лёне и не совсем ему понятно. Коля казался ему старше своих лет, хотя они были ровесниками, и метрики их, из которых одна хранилась в ящике отцовского письменного стола, а другая — в материнском заветном ящике комода, подтверждали всеми своими печатями и голубой гербовой бумагой, что мальчики родились в одном и том же году и даже в одном и том же месяце.

— В кино пойдём? — спросил Лёня, выходя из булочной.

— Поздно уже, ужинать надо. Потом работа одна есть…

— Слушай, Колька, ты прямо как наша Настасья Ивановна.

— А кто это Настасья Ивановна?

— Понятно кто: наша классная руководительница.

Коля усмехнулся:

— Что ж, лестно.

— Ладно врать! Скажи лучше — куда бегал сегодня?

— Я тебе уже сказал: дело было.

— «Дело, дело»! Подумаешь, какой деловой человек. Может, у тебя деловое свидание было? — съехидничал Лёня. — Как у мистера Микобера?

Лёня недавно прочитал «Давида Копперфильда» и давал эту книгу Коле.

И вдруг «деловой человек» багрово вспыхнул и пошёл вперёд, почти побежал, не оглядываясь на Лёню.

— Колька, ты что? Нашёл из-за чего обижаться! — закричал вдогонку Лёня, но ответа не получил и не стал догонять друга. Что они, девчонки, что ли?

Но хотя они и не были девчонками и не любили ссориться из-за пустяков, но дня два они избегали друг друга, и в то же время почему-то непрерывно попадались друг другу на глаза.

Дня через три недоразумение это, вероятно, само собой улетучилось бы, но тут произошло вот что.

Коля вошёл в комнату и остановился у двери. За столом сидел гость — незнакомый ему парень. Он обернулся, когда вошёл Коля, и сделал какой-то неопределённый, как видно приветственный, жест правой рукой, в которой была зажата вилка.

Перед парнем стояла тарелка с винегретом и бутылка водки.

Мать, взволнованная, раскрасневшаяся, сидела по другую сторону стола. Она подпёрла рукой щёку и смотрела на парня как-то странно — не то жалостливо, не то… Но Коля отвёл глаза от матери.

Она угощает парня водкой? Странно. До получки ещё три дня, и денег в доме осталось совсем немного… Может, это с пенсии? Но до сих пор мать не имела такой привычки.

— Будем знакомы? — сказал парень, поглядывая на Колю. — Вашей мамы племянник, Никифор Горюнов.

Какой такой племянник? Какой Никифор? И вдруг Коля вспомнил: маминой умершей сестры сын… Да ведь он, кажется, проворовался, сидел.

— Что же не здороваешься? — тихонько сказала мать.

— Брезгает… — протянул Никифор, разглядывая рюмку.

Коля подошёл, протянул руку:

— Здравствуйте.

— Здравствуй, если не шутишь. Садись, налью.

— Что ты, Никиша, — испуганно замахала руками мать. — Разве можно?

— А что, нельзя? — ухмыльнулся парень. — Каждый день это, конечно, не положено. Каждый день трудиться надо, — хитро улыбаясь, говорил он, — а по такому случаю можно…

Он обернулся к Коле и, перегнувшись через стол, пояснил:

— По случаю справедливого и законного освобождения…

Почему-то Коля почувствовал себя неловко. Надо было поговорить с парнем — ведь он у них в гостях, а выпивает действительно с радости, но что-то ему мешало: может быть, нагловатые, с прищуркой, глаза Никифора, а может быть, то, как по-хозяйски расположился он за столом.

С минуту Никифор пристально смотрел на молчавшего Колю и вдруг замахнулся на него и закричал:

— Чего смотришь? Ты, чистоплюй!..

Мать вскочила и схватила парня за руки:

— Что ты, что ты, Никиша! Ну, выпил — и ладно. По такому случаю можно. А шуметь не надо. Надо по-хорошему.

Она насильно усадила парня на стул и потихоньку отодвинула от него бутылку:

— Ты кушай лучше.

Но парень молча, не глядя придвинул бутылку.

— Какие мы гордые, — бормотал он, — и поговорить не можем…

— Что ты, Никита, он не гордый — он просто такой молчаливый, — успокаивала мать.

Никифор сидел, положив голову на стол, и продолжал что-то бормотать, но Коле показалось, что парень притворяется. Неожиданно обернувшись к нему, Коля увидел, что Никифор смотрит на него