Дон Тадео въехал в Вальдивию триумфатором. Несмотря на проливной дождь, все жители вышли к нему навстречу, держа в руках факелы, пламя которых задувалось ветром и сливалось с блеском молнии. Восторженные крики жителей, грохот барабанов смешивались с раскатами грома и завываниями бури. Великолепное зрелище представлял этот народ, вышедший в бурю ночью и стоявший в грязи по щиколотку, чтобы приветствовать того, на кого он возлагал всю свою надежду и кого называл своим освободителем.

Дон Тадео был тронут этим выражением народной любви к нему. Он понял в эту минуту, что как бы ни было велико частное дело человека, как бы ни было безотлагательно для своего исполнения, — оно ничтожно перед общим делом всего народа и им следует пожертвовать безропотно. Он так и сделал. Сперва надо победить общего врага, а потом уже можно озаботиться своим частным делом. Что касается дочери, то он успокаивал себя еще и тем, что о ее освобождении позаботятся его благородные друзья.

Он глубоко вздохнул и провел рукою по лбу, словно желал стереть не оставлявшую его мысль о дочери. Это был последний припадок душевной слабости. Гордо поднял он голову и с улыбкой приветствовал радостные толпы народа, загораживавшего ему дорогу, с рукоплесканиями и криками: «Да здравствует Чили!»

Так он доехал до кабильдо, или городской ратуши. Тут он сошел с лошади, поднялся на крыльцо и произнес несколько ободряющих слов. Граждане отвечали криком: «Да здравствует Чили! Да здравствует отечество!»

Дон Тадео направился в ратушу. Там его ожидали начальники войск, расположенных в провинции, и городские алькальды (судьи). Все они встали, когда он вошел, и окружили его. После приветствия дон Тадео попросил всех садиться, объяснил настоящее положение страны, а затем предложил план войны, с которым мы считаем необходимым вкратце познакомить наших читателей, иначе последующее во многом будет непонятно им.

Он состоял в следующем. Чилийская армия должна быть разделена на две части. Первая пойдет на Арауко, столицу арауканской земли. Это необходимо для того, чтоб разделить неприятельские силы, ведь аукасы не оставят без защиты своей столицы. Вторая часть, составленная из всех граждан провинции, способных носить оружие, направится к Биобио, чтобы соединиться с войсками провинции Консепсьон и таким образом поставить неприятеля между двух огней.

Этот план был единодушно принят всем военным советом. Дона Грегорио назначили командовать войсками, которые пойдут на Арауко. Руководство же теми, которые направятся к Биобио, принял на себя дон Тадео. Во всех кварталах города были устроены канцелярии для записи волонтеров, которым назначили жалованье полпиастра в день. Одному из высших офицеров поручено было заняться формированием национальной гвардии, и ему же поручил дон Тадео управление провинцией на время своего отсутствия.

Затем члены совета удалились. Дон Тадео и дон Грегорио остались вдвоем. Дон Тадео, казалось, совершенно преобразился. Воинственный жар блестел в его глазах. Дон Грегорио смотрел на него с удивлением и почтением. Наконец дон Тадео остановился перед ним.

— Брат, — сказал он, — теперь надо победить или умереть. Ты должен остаться со мною, ты не пойдешь к Арауко. Командование этими войсками недостойно тебя, ты должен сражаться подле меня.

— Благодарю, — с волнением отвечал дон Грегорио. — В минуту опасности я буду подле вас. Но зачем вам, чья жизнь так дорога для всего народа, зачем вам самому подвергаться опасности?

— О, — с воодушевлением отвечал дон Тадео, — что значит жизнь одного, когда дело идет о свободе отечества? Пусть бы только отечество было свободно и погиб этот подлый изменник! Нам надо дать большое сражение. Если мы будем принуждены вести партизанскую войну, мы погибли.

— Правда.

— Чили узкая полоса земли между морем и горами. На таком пространстве негде долго укрываться гверильясам (партизанам). Нам надо сразу нанести удар, иначе наши враги прямо пойдут на столицу, которая отворит им ворота. А потому надо действовать решительно. Я готов пожертвовать моей жизнью, только бы воспрепятствовать им в этом.

— Таково наше общее мнение.

— Я вполне уверен в этом. Да, я чуть было не забыл: нам надо известить генерала Фуэнтеса, губернатора Консепсьона, о всем случившемся, чтобы он был наготове.

— Я беру это на себя.

— А мне казалось, что это поручение может лучше всех исполнить дон Рамон Сандиас.

— Гм! — сказал дон Грегорио, покачивая сомнительно головою. — Это такой человек, что…

— Что не сумеет сделать этого? Вы ошибаетесь. Самая его ничтожность верное ручательство за успех. Генерал Бустаменте никогда не поверит, что мы решили дать действительно важное поручение такому ничтожному человеку. Если наш посланный попадется в плен, то генерал Бустаменте скорей поверит, что все это только западня, и станет делать противоположное тому, о чем будет сообщено в письме. Я сам желаю, чтобы достойный сенатор попался в — руки аукасам: тогда наша хитрость вполне удастся. Генерал, конечно, поймет наше намерение, но предводители аукасов, которым дороги их жены и дети, поверят письму и, узнав, что мы хотим напасть на Арауко, сейчас же возвратятся восвояси. Таким образом, война будет перенесена в Арауканию и Чили будет избавлена от всех ее ужасов.

— Это правда. План должен удасться уже потому, что слишком смел. Я пошлю к вам сенатора, — только бы знать, где он теперь?

— О, — сказал с улыбкой дон Тадео, — такая важная особа не может быть не на виду.

Дон Грегорио поклонился и молча удалился. Вместо того чтобы отдохнуть (а отдых был ему необходим после таких трудов и беспокойств), дон Тадео, оставшись один, сел к столу и начал писать приказ за приказом и тотчас же отправлял их с гонцами. Так прошло несколько часов. Уже было довольно позднее утро, когда дон Тадео окончил свою работу.

Он встал и начал ходить большими шагами по залу. В эту минуту дверь отворилась, и появился дон Рамон Сандиас. Достойный сенатор изображал скорей только тень самого себя. Он был бледен, как полотно, черты лица осунулись, и весь он страшно похудел. Жизнь этого достойного человека протекала «в приятном ничегонеделании», в достатке и всякого рода удовольствиях. Но вот, как говорится, бес его попутал, и он, до тех пор не испытывавший ни малейшего честолюбия, поддался проискам генерала Бустаменте и решил помогать ему, чтобы получить звание сенатора. С тех пор он вел самую каторжную жизнь. Его полный и красивый лик сделался худым и выцвел. Он стал форменным скелетом и, смотрясь в зеркало, спрашивал самого себя, узнают ли его друзья и знакомые, его, некогда счастливого и беззаботного владельца Каза-Азуль? Так называлась гасиенда — усадьба сенатора. Месяц тому назад он оставил ее цветущий и здоровый, а теперь!..

Дон Тадео внимательно поглядел на сенатора. Он не мог удержаться, чтобы не выразить сожаления, видя, как переменился за это время доблестный сановник. Сенатор почтительно поклонился. Дон Тадео отдал ему поклон и указал на кресло.

— Ну, дон Рамон, — сказал он дружественно, — вы, конечно, принадлежите к числу патриотов, которые готовы жертвовать имуществом и жизнью для спасения отечества?

— Я? Д-да, — глухо отвечал дон Рамон. — Но больше всего я люблю свободу и не намерен участвовать в войне, которая вот-вот вспыхнет в Чили. Я из тех людей, которым хорошо живется только в уединении. Бури жизни не для меня, и я охотно уступаю их другим.

— Другими словами, дон Рамон, — с улыбкой сказал дон Тадео, — это значит, что вы жалуетесь на свое пребывание в Вальдивии?

— О нет! — живо воскликнул сенатор. — Нет, совсем напротив. Но с некоторых пор я сделался, так сказать, игрушкой судьбы и теперь невольно трепещу: не случилось бы какого нового несчастья. Я пребываю в вечном страхе.

— Успокойтесь, дон Рамон, вы теперь в безопасности, — сказал дон Тадео и с умыслом прибавил:

— По крайней мере, в настоящую минуту.

Это прибавление заставило затрепетать сенатора.

— Как? — спросил он, дрожа всеми членами. — Что вы хотите этим сказать, дон Тадео?

— Ничего страшного для вас. Но, знаете, военные успехи вообще так ненадежны.

— О да, ужасно ненадежны! А потому у меня одно желание: возвратиться к семейству. О, только бы мне