Вдали виднелись высокие пики Алеганских гор.

В форте отворилась калитка, две женщины, обменявшись несколькими словами с часовым, вышли из крепости и, с воодушевлением о чем-то разговаривая между собою, медленно направились к Прекрасной реке.

Старшей из них казалось лет тридцать, хотя ей было десятью или двенадцатью годами более, в чем она сознавалась при случае без всякой аффектации и кокетства; подобное самоотречение — редкость в женщине, почти героизм; сказать это — значит отказаться от претензии нравиться, а у немногих женщин хватит на это мужества.

Она была прекрасна, как римская матрона времен республики; походка у нее была величественная, она обладала голосом, которому позавидовал бы сам соловей. Ее восхитительные нежные глаза выражали какую-то грусть. Видно было, что несчастия в продолжение многих лет без отдыха и сострадания преследовали эту женщину и запечатлели ее черты выражением несказанной доброты, возбуждавшей симпатию при первом взгляде на это лицо. Ее костюм придавал еще большую оригинальность ее фигуре.

Она была одета, как жены гуронов, — в одежде на первый взгляд весьма странной, но не лишенной некоторой грации, когда этой одеждой пользуются с умением, которым отличалась эта женщина; она искусно драпировалась в свои бедные ткани и казалась еще прекраснее. Прибавим, что эта женщина говорила на нескольких индейских наречиях с таким совершенством, как будто родилась у гуронов, которые приняли ее в свое племя.

Другая была мила, грациозна и молода.

Одним словом, это была Марта де Прэль, которая до сих пор появлялась только на наших страницах.

Дамы, продолжая разговаривать, тихонько взбирались на крутой берег реки, с высоты которого открывался живописный и восхитительный вид.

Берег был совершенно обнажен; ни кустов, ни деревьев, за исключением одного громадного красного дерева, ствол которого в десяти футах от земли имел сорок футов в обхвате и представлял в середине громадное дупло.

Это громадное растение было пощажено благодаря своим необыкновенным размерам.

Начальник форта Дюкен сделал из этого дерева наблюдательный пост, так как отсюда видны были, насколько хватало зрения, все неровности местности.

Вокруг дерева размещались дубовые и дерновые столы и скамейки; для лиц, желавших отдохнуть или освежиться, был открыт одним из солдат род кабачка.

Обе женщины сели рядом на дерновой скамейке; каждая из них вынула из кармана своего платья изящную женскую работу. Усевшись, они начали работать с грациозной легкостью и продолжали свой разговор, прерванный несколько минут тому назад.

— Итак, вы проживали в продолжение нескольких лет с племенами гуронов? — спросила молодая девушка.

— Да, с племенем бобров, — отвечала с улыбкой ее собеседница, — здесь ничего нет необыкновенного. У многих племен живут белые женщины.

— Как? Белые женщины живут у диких?

— Я знала многих.

— Бедные пленницы! Их, вероятно, дикари увели силою во время набега?

— Нет. Белые, которых я встречала у диких, живут там потому, что им нравится, или потому, что привыкли.

— О! Как это странно! — проговорила, смеясь, молодая девушка.

— Что же тут странного? Я жила у племени бобров шестнадцать или семнадцать лет, и жила по собственному желанию!

— Должно быть, вы много выстрадали, милая?

— Да, вначале, — отвечала, вздыхая, бедная женщина. — Нельзя расстаться с привычками и обычаями всей своей жизни, не разрывая сердца; но мало-помалу возвращается мужество, особенно когда средства не позволяют иначе устроить свою жизнь. Привыкаешь, сама того не замечая, к новой обстановке. Познакомившись хорошенько с жизнью дикарей, находишь их нравы и понятия о нравственности выше нравов и взглядов наших цивилизованных европейцев.

— Все, что вы говорите, должно быть, справедливо, хотя, признаться, я мало понимаю, — отвечала молодая девушка.

— Как? Милое дитя, разве вы воспитывались не во Франции?

Марта, краснея, опустила глаза.

— Я никогда не видала другой страны, кроме этой.

— Разве вы не француженка?

— Нет… я француженка, по крайней мере, мне это сказали.

— Как, вам это сказали? Где же ваши родные?

— Они все во Франции, в Париже.

— Бедное дитя! Однако же вы приехали с кем-нибудь?

— Да, с семейством Меренвиль; граф Меренвиль мой опекун и заступает место моего отца, предполагая, что можно заменить отца, чего я не думаю.

— И вы правы, милая, ничто не может сравниться с любовью отца к сыну и матери к дочери.

— Да, это чувствует мое сердце, — печально проговорила молодая девушка. — Мне кажется, что в глубине моего сердца есть немало нежности и любви, и как бы я была счастлива разделить их с моим отцом, тем более с матерью; и как могла моя мать так покинуть меня, или она не любила меня! Я не могу предположить последнего даже на минуту; мать всегда любит свое дитя, не правда ли?

— Конечно, это чувство выше всех других; мать не может не любить своего ребенка.

— Да, это правда, я вывожу свое заключение из того, что хотя и не помню моей матери, но мне часто кажется, что я вижу ее, слышу, как она шепотом говорит со мною; тогда я наклоняюсь к ней, чтобы лучше расслышать слова, доходящие до моего сердца. Мне кажется, будто она бодрствует надо мною, и я чувствую, что она принадлежит мне одной. Мне думается, что, где бы я ни нашла ее, если только Богу угодно, я тотчас же узнаю ее. Но что это значит? — воскликнула вдруг Марта. — Ваши глаза полны слез, не огорчила ли я вас, сама того не зная, а? Если это так, милая, простите меня, умоляю вас…

— Нет, милое дитя, вы в одно и то же время и тронули меня, и доставили мне удовольствие. Увы! Я тоже мать…

— У вас есть дитя?

— У меня оно было — дочь, которую я обожала и…

— И где же она?

— У меня ее похитили.

— Похитили?

— Да, похитили!

— А ваша дочь…

— Никогда и ничего я о ней не слыхала. Все мои поиски остались напрасны; впрочем, что могла сделать я, бедная женщина, без влияния, без помощи, тогда как мои враги так могущественны.

Она внезапно остановилась и бросила испуганный взгляд.

— Боже! Как я могла так забыться!

— Не бойтесь, — сказала молодая девушка, обнимая ее, — здесь, кроме вас и меня, никого нет.

— Уверены ли вы в этом? — прошептала несчастная, боязливым взглядом окидывая окрестности.

— Да успокойтесь, мы одни; никто нас не слышал. О! Что заставляет вас так бояться…

— Прошу вас, милое дитя, не будем возвращаться более к этому предмету; вы не знаете и не можете знать, как мне привычен этот страх после всего, что я вынесла. Пытки индейцев пустяки, несмотря на их искусство мучить своих врагов, в сравнении с теми страданиями, на которые я обречена. Пытка продолжается несколько часов, я же в продолжение семнадцати лет не знала ни минуты перерыва.

— О! — вскричала молодая девушка, бросаясь в ее объятья. — Как я сожалею о своем бесполезном любопытстве! Поверьте, что никогда я не возвращусь более к этому печальному для вас