Куда теперь воевать! Дома дела много, да и сверх того одна вольность потянет за собой и другую, Например: книгопечатание, гласное судопроизводство, свобода вероисповедания и прочее. Работы будет много – слава богу!»{21}

Александр Николаевич верил в благие намерения царя, верил, что ожидаемая вольность принесет облегчение народу, потому и дал согласие на губернаторство. Получая письма брата, Николай Николаевич скептически говорил:

– Сколько еще юношеского запала у брата Александра и сколь наивны его надежды!

В начале марта 1861 года царский Манифест и Положение о крестьянах были объявлены. Александра Муравьева постигло глубокое разочарование. Объявленная царем «свобода» оказалась весьма сомнительной Крестьяне остались без земли, и власть помещиков над ними не прекратилась. Прочитав Положение, Александр Николаевич горько заметил:

– Бедные крестьяне!

Убедившись, что реакция опять восторжествовала и крестьяне жестоко обмануты, он немедленно вышел в отставку.[80] А Николай Николаевич, хотя и понимал суть дела, был все же доволен, что крестьяне освобождены от личного рабства.

Задонский помещик Куликовский, после того как Манифест был объявлен, писал ему: «Крестьяне находятся в состоянии какого-то удивления и сомнения, и вот их сокровенные слова, высказанные мне людьми, более ко мне расположенными: «Что это за воля, без земли, да еще и барщина будет».

Прочитав это письмо, Николай Николаевич сказал жене:

– Нам-то с тобой опасаться нечего, поскольку скорняковцы давно освобождены, а в других местах могут возникнуть серьезные волнения… Без земли мужику делать нечего!

… Летом Александр Николаевич Муравьев приехал в Скорняково. Ему давно хотелось повидаться с братом, побеседовать о многом. Политические единомышленники с юных лет, душевно близкие друг другу, они никогда не скучали, оставаясь наедине. Вечером отправились за Дон.

После прошедших недавно сильных грозовых дождей погода прочно установилась безветренная и теплая, в придонских полях вот-вот должна была начаться уборка хлебов, воздух был пропитан запахом отцветающих трав и горьковатой полыни. А закат еще не отпылал, и зеркальная поверхность реки неправдоподобно розовела, а разлитая вокруг удивительная тишина нарушалась лишь далеким воркованием горлинки да стрекотанием кузнечиков.

– Чудесно у тебя, милый брат, – говорил Александр Николаевич, – я, право, нигде не чувствую так красоты природы, как здесь. Ты избрал прелестное место для жительства. Я все более прихожу к выводу, что в живом общении с природой мы делаемся радостней, лучше и чище…

– Возраст на такие мысли настраивает, Саша, – вздохнул Николай Николаевич. – А когда помоложе с тобой были, на ум-то другое шло… Я смотрю сейчас на тебя, и знаешь, что мне вспоминается? Священная артель наша… горячие призывы твои заставить правительство освободить крестьян от крепостного рабства…

– Что ж, не совсем ведь бесплодны были эти призывы и действия Священной артели нашей и тайных обществ… В конце концов, со многими нашими предложениями самодержавие вынуждено считаться.

– Добавь, что оно, по явному бесплодию своему, вынуждено было и пользоваться трудами многих из нас для исполнения важных государственных дел… Разве мое назначение наместником не ясное сему подтверждение!

– Да, ты послужил отечеству славно! – подхватил Александр Николаевич. – Не перестаю восхищаться тобой! И не только военными действиями твоими, но и мужеством гражданским. Изгнать из армии царского фаворита, отпустить из Карса политических эмигрантов, отказаться против совести служить царю – на это не всякий способен.

– Ну, я уверен, что ты сам, будь на моем месте, поступил бы так же!.

– Не знаю, не знаю, хватило ли бы твердости. Ручаться не могу…

– Не скромничай, Саша. Воевал же ты недавно один против всех нижегородских магнатов… Но давай поговорим о другом. Меня, признаюсь, смущают некоторые обстоятельства последнего времени…

– Ты что имеешь в виду?

– Наши чувства любви к отечеству рождались и закалялись в огне кровавой войны, наши поступки этими чувствами определялись… А что двигает поступками людей теперь? Самодержавие воспитывает чиновный и служивый люд в духовном рабстве. Я наблюдал в столицах многих, даже видных деятелей, они не постигают, что унизительная угодливость с пожертвованием убеждений своих несовместима с совестливым исполнением обязанностей…[81]

– Понимаю твое смущение и отчасти мнение твое разделяю, – промолвил Александр Николаевич. – Чувство любви к отечеству в наших общественных кругах притушено, жестокости самодержавного строя как бы погрузили нас в летаргию. Все это так. Но люди разные, брат Николай. Мы знаем лишь людей нашего общественного круга, а как живут и о чем мечтают миллионы простых людей?

– Замечание глубокое и, по-моему, верное, – согласился Николай Николаевич. – Народа своего мы не знаем, это наша беда!

– А кто может предсказать, – продолжил Александр Николаевич, – в каких слоях общества найдется добрая почва для развития брошенных нами семян вольности? Пусть недавняя реформа оказалась куцей и не оправдала надежд крестьянства, а все-таки это какое-то движение вперед… Среди освобожденных от рабства разве не могут появиться великие мужи для свершения великих дел?

Братья остановились на взгорье, откуда хорошо была видна окрестность и во всей красоте открывался Дон. Начинало смеркаться. В небе замигали первые звезды. От реки потянуло свежестью.

Александр Николаевич несколько секунд задумчиво глядел куда-то вдаль, потом повернулся к брату и восторженно сказал:

– Грядущее сокрыто от нас непроницаемой завесой, но я верю, страстно верю, милый брат мой, что отечеству нашему суждено прекрасное будущее… Не может быть иначе в обширной и богатой стране, населенной мужественным народом, любовь которого к Родине испытана в стольких кровавых битвах с чужеземцами! Настанет время, когда существующие порядки заменятся другими, лучшими, и восторжествует