него остроту: 'Главное не в том, что говорит, а в том, что он очень красиво шевелит губами, когда говорит'.

Султанский зять словно бы вознамерился превзойти в своей безнаказанности любимого Сулейманова шута Инджирличауша, который дошел до того, что однажды подстерег султана в темных дворцовых проходах, бросился обнимать и целовать его, а когда тот возмутился, сказал в оправдание: 'Простите, мой падишах, я думал, это султанша Хасеки!'

Но ведь Инджирли простой шут, а этот визирь Высокой Порты. Но что с него возьмешь, если он зять? Одним словом, дамат. Ненавидели за глаза, ненавидели и в глаза, но охотно смеялись над его беспощадными остротами. Лучше смеяться еще до того, пока он что-нибудь скажет, чем потом, когда смеяться, может, и не захочется.

Все надеялись, что Рустем сломает себе шею в первом же серьезном деле, ибо ломались и не такие шеи. А поскольку самым серьезным делом считалась для османцев прежде всего война, то и ожидали с нетерпением, когда же султан снова отправится в новый поход со своими новыми визирями.

Пока султан сидел в столице, его санджакбеги и великий капудан-паша, гроза морей Хайреддин Барбаросса вели непрерывные войны в Сербии, Славонии, Боснии, против Алжира, Прованса, Венеции, Португалии и Испании. Вместо одной большой войны Сулейман окружал свою империю очагами войн маленьких, чтобы его верным акинджиям было где погреть свои загребущие руки и чтобы они не обрастали жиром лености.

Мчались в Стамбул гонцы с радостными вестями о победах, плыла добыча, тысячи рабов наполняли невольничьи рынки, безбрежно и безмерно разрасталась империя, но хмурый взор султана упорно сосредоточен был только на одной земле, которая привлекала его, засасывала, подобно дунайской трясине под Мохачем, где он потопил венгерское войско с его незадачливым королем. Земля эта была Венгрия. Земля, расположенная в самом сердце Европы, казалась Сулейману золотым ключом, которым он наконец отопрет таинственный замок владычества этим континентом, и тогда османская волна зальет все его поднебесные горы, плодородные долины, богатые города, над которыми витают тысячелетия славы, богатства и красы. Мысленно повторял выдуманный султаном Веледом (но какой же грозно привлекательный!) хадис: 'У меня есть войско, которое я поставил на Востоке и назвал турками. Я вложил в них мой гнев и ярость, и всюду, где какой-нибудь человек или народ нарушит мои законы, я напускаю на него турок - и это будет моя месть...'

Вся вина венгров была в том, что они заняли такую сердцевину земли и сделали это задолго до турок, хотя, как свидетельствовали предания, в седую древность вместе с турками вышли из Турана в поисках счастья и простора.

Поставленный Сулейманом над Венгрией король Янош Заполья так и не смог навести порядок в этой расчлененной, растерзанной земле. Всю свою жизнь истратив на упорное продвижение к высшей власти, Заполья даже жениться не смог за свои шестьдесят лет и теперь неожиданно стал одним из желаннейших женихов. Австрийский король Фердинанд норовил выдать за старого Заполью одну из своих многочисленных принцесс, чтобы прибрать к рукам всю Венгрию, а с другой стороны пристально следил за Австрией мудрый и осторожный польский король Зигмунт, который успел опередить Фердинанда и отдал Яношу Заполье свою дочь Изабеллу в надежде ублажить этим султана и заключить с ним вечный мир.

Против Запольи взбунтовался эрдельский воевода Стефан Майлат, который не побоялся самого Сулеймана, укрыв у себя два года назад разбитого султаном молдавского господаря Петра Рареша. По дороге на Эрдель Заполья смертельно заболел. Полумертвый, узнал он от гонца, что в Буде королева Изабелла родила ему сына. Король-неудачник еще успел приказать, чтобы назвали сына Яношем- Сигизмундом, и послал канцлера Стефана Вербеци в Стамбул просить, чтобы султан взял под свою высокую руку малого короля.

Сулейман принял Вербеци, вопреки своему обычаю, не мешкая, потому что гонцы, опередив венгерского канцлера, уже принесли весть о смерти Запольи. Он сказал, что признает за сыном Изабеллы все права, которыми располагал его отец, когда убедится, что тот в самом деле родился, а не выдуман венграми. В Буду был послан султанский чауш, который посетил королеву, и она, заливаясь слезами, подала османцу завернутого в шелковые пеленки и меха горностая сиротку-короля. Турок приложил руку к груди, упал на колени, поцеловал ногу младенца и во имя великого султана поклялся, что никто другой, кроме сына короля Яноша, никогда не будет владеть Венгрией, ибо таково желание аллаха.

Султан собирал войско для похода в Венгрию. Во все концы помчались гонцы, извещая спахиев, в султанских оружейнях отливали пушки и ядра к ним, янычары точили сабли, дюмбекчи сушили барабаны, шились тысячи новых зеленых и красных знамен. Ничто не могло остановить страшную силу, которую Сулейман намеревался снова двинуть на поля Венгрии, на ее сады и виноградники. Но тут с востока начали поступать тревожные вести о волнениях среди кочевых племен. Племя гермиян возле Ладыка заняло проход в горах и грабило караваны и всех путников. Туркменские кочевники набрались такой наглости, что выкрали коней под Манисой у принца Мустафы, когда тот выехал со своим двором на охоту. В Диярбакыре взбунтовались племена курдов, этих удивительных людей, которые, несмотря на свою бедность, граничившую с нищетой, никому не покорялись, упорно добиваясь независимости.

Получалось так, что в Диярбакыр для укрощения восстания джимри ничтожного сборища дикого люда - должен был отправляться один из султанских визирей, а поскольку Рустем-паша еще недавно был там санджакбегом и, как видно, не сумел укротить курдов, то самому последнему дураку было ясно: дамат возвратится туда, откуда прибыл!

Нескрываемая радость воцарилась даже среди тех, кто никогда в глаза не видел Рустема. На диване равнодушный ко всему Хусрев-паша, страдавший какой-то неизлечимой болезнью, вяло поинтересовался у Рустема: 'Тебя в самом деле посылают в Диярбакыр?' А великий визирь Сулейман-паша, заметив, как Рустем глазами ищет щипцы, чтобы расколоть грецкий орех, зачерпнул полную горсть орехов, набил ими рот, начал разгрызать зубами, приговаривая с вытаращенными от удовольствия глазами: 'Вот как надо! Вот как!' Рустему было тридцать пять лет, Сулейман-паше восемьдесят. Но дамат не смутился.

- Мои кости крепче ореховой скорлупы, - понуро улыбнулся он.

А сам, собственно, был уже подготовлен к добру и злу: спишь с султанской дочерью - так знай, что придется за это расплачиваться. Из наслаждения возникает долг. Да еще и неизвестно, где лучше - рядом с султаном, который щедр на милости, но еще, наверное, более щедр на наказания, или же у самого черта в зубах.

Отправляясь в походы, Сулейман никогда не брал на себя командование войском, каждый раз назначал сераскером великого визиря. Это было довольно удобно, потому что все неудачи падали на сераскера, успехи принадлежали султану. С Ибрагимом он испытывал больше неудач, чем побед, Аяз-паша так и не возглавил войско ни разу, Лютфи-паша, готовясь к званию великого визиря, пробовал проявить свои способности в походе на остров Корфу, но, кроме позора, не добыл ничего. Теперь, судя по всему, сераскером должен был идти на Венгрию престарелый евнух Сулейман-паша, который всю свою долгую и мрачную жизнь провел на Востоке, был коварным, хищным, кровожадным, но еще ни разу не сталкивался с рыцарством, открытым почти до самозабвения, и отвагой не слепой, не фанатичной, а просветленной разумом и любовью к родной земле. И хотя никто не верил в таланты старого толстого евнуха, но говорилось о нем сочувственно, даже с уважением, потому что он своей толстой тушей заслонил, оттеснил ненавистного дамата и тому уже не было места рядом с падишахом. Так пусть уезжает туда, откуда приехал, пусть погибнет в голых курдских горах, среди острых камней и пропастей, где вытанцовывают его братья - шайтаны.

Вот тогда позвала Рустема к себе султанша Роксолана.

С тех пор как он стал султанским зятем - даматом, еще ни разу не оставался с глазу на глаз с всемогущей султаншей, хотя и думал об этом, потому что она была здесь, кажется, единственным человеком, которого побаивался, в особенности памятуя о своей неуклюжей старательности на пожаре. Из- за него погиб тогда молодецкий Байда, и Рустем знал, что Роксолана никогда не простит ему этой смерти. Все можно возместить, но смерть - чем ты ее возместишь? Хотя и сказано, что у мертвых ни друзей, ни товарищей, но по всему видно, что султанша навсегда приняла в свое сердце этого Байду, не спрашивая даже его согласия, так как был для нее живым воплощением навеки утраченной родины. Соловей будет вздыхать по отчизне даже в золотой клетке. Это он, Рустем, мог забыть и род свой, и землю, променяв все бог весть на какие выгоды, успокоившись от одной мысли, что две бараньи головы не сваришь в одном