оставшееся после торговли свободное время, попавшаяся на глаза вывеска виртуал-центра, несколько евро, которые я мог потратить по своему усмотрению… Сначала я посмотрел новости, и мне стало страшно. Я читал о том, как меняется мир, и твердил про себя древнейшее оправдание – «а что я могу изменить?». А потом – всплывающая реклама, ссылка на сервис, где моя почта старая… логин-пароль как-то сами вспомнились. А там – письма. Много писем. Не знаю, что меня подтолкнуло, но я зашел в чат на старом сайте… Поговорил с Аликом, договорились о встрече. Пока ехал в город – думал, много думал, сравнивал, решал, пытался понять, что должен делать – и снова струсил. Привел аргументы, доказал себе, что должен остаться в деревне. Что я там нужнее. А на самом деле я просто боялся лишиться той жизни, к которой так привык, боялся ответственности, долга… надежд, которые не мог оправдать. Но больше всего я боялся потерять стабильность и покой. Я не знаю, кто из вас в курсе нашей встречи с Аликом, наверное, все, но я все же расскажу. Потом уже не смогу. В тот момент, когда я увидел его, я чуть было не решился бросить все и вернуться. А потом Алик начал рассказывать об ордене – и я, черт, черт, я опять струсил! Отказался. Уехал. И больше не мог спать спокойно. Мне было… стыдно? Нет, не так. Я чувствовал себя предателем, я не мог смотреть в глаза тем, кто меня окружал, я стыдился собственного отражения в зеркале, я не мог спокойно взглянуть на небо. Я чувствовал себя тем, кем и являлся – предателем, эгоистом, подлецом, последним выродком, куда более мерзким, чем даже тот парень, который на моих глазах избивал женщину за то, что она посмела сделать ему замечание, избивал ради развлечения. Он вырос в среде, в которой почти невозможно стать человеком, а я предал все и всех по собственной воле. И… я не выдержал. Я вернулся. Я не знаю, можете ли вы меня простить, сможете ли снова мне поверить, дать мне второй шанс. Вы имеете полное право отвернуться от меня, плюнуть мне в лицо – я предал вас и все то, во что мы вместе верили. Но я… Я прошу у вас всех прощения. У всех вместе и у каждого по отдельности. Я ни на что не надеюсь, я просто прошу – простите меня, если можете. Мелкий дождь, начавшийся на середине монолога Стаса, смывал не замечаемые им слезы со щек, но не мог помочь заново научиться дышать. Ветер ласково шевелил еще не полностью промокшие волосы, но не мог заставить заново биться остановившееся, казалось, сердце. Не решаясь поднять взгляда, не решаясь прочитать заслуженный приговор, юноша опустился на колени. Он уже не помнил, зачем все это говорил – чувство вины жгло его душу, ненависть и презрение к самому себе достигли того уровня, когда почти не имеет значение, простят ли тебя те, кому ты причинил зло, потому что сам себя ты простить уже не можешь. Чья-то рука легла на плечо, сильные пальцы сгребли куртку, потянули вверх, вынуждая встать. Горячее ткнулось в руку, Стас машинально подставил ладони под обжигающий металл, и невероятным усилием заставил себя поднять взгляд. Они все смотрели на него, бледные, ошарашенные, не понимающие, боящиеся – они хотели всего лишь узнать, почему, они не были готовы услышать исповедь того, кого считали, несмотря ни на что, своим Командором. Саша плакала, не скрывая слез. А Стас стоял, сжимая чашу с глинтвейном, смотрел на них, и не мог понять, почему они не разворачиваются и не уходят, заслуженно оставляя его наедине с собственной совестью. Резкая боль в щиколотке вывела его из этого отрешенно-обреченного состояния. – Вчера я решил, что если вы не простите меня, если отречетесь, я покончу с собой, – сказал он, и сам удивился тому, как горячо и решительно звучал его охрипший от долгого монолога голос. – Сегодня я понимаю, что это было бы трусливо с моей стороны. Но я не хочу больше трусить. Я не прошу вас больше ни о чем, кроме искренности. Если вы не можете простить меня за все то, что я натворил, не надо делать вид. Пожалуйста. И еще одно… Вне зависимости от того, что вы решите, знайте: я безмерно благодарен каждому из вас за то, что было, я в долгу перед вами, и… я люблю вас всех. Он поднял посеребренную чашу, украшенную тонким узором по краям, отпил несколько глотков, отнял медленно остывающий металл от губ. Вновь обвел всех взглядом. Они стояли на тех же местах, все такие же шокированные, и ни один не попытался сделать шаг вперед. «Что ж, это справедливо» – с горечью сказал себе Стас. Чаша в его руках медленно наклонялась, еще несколько секунд – и алый пряный глинтвейн потечет на землю… Чужие ладони легли поверх его пальцев. Он поднял голову, и поймал страдающий взгляд Виктора. – Я прощаю тебя, – хрипло проговорил тот. Пригубил вино, вернул чашу. – И ты, если можешь, прости меня за то, что я сомневался. – Я прощаю тебя… – губы стали непослушными, Стас снова почти ничего не видел – но не считал нужным скрывать свои чувства сейчас. Следующей оказалась Инга. – Стас, прости… я такая дура… – Ты прощаешь меня? – спросил он в ответ, пригубил. – Конечно… Саша… Азамат… Еще Саша…Женька… Алик просто молча улыбнулся и отпил глоток. Последним был Гранд. Взял чашу, посмотрел на нее. Ухмыльнулся, прижал к губам чашу, и не отрывался, пока глинтвейна не остался буквально один глоток. – Я тебя еще четыре дня назад по морде простил, – заявил он, возвращая остатки. Стас автоматически допил. Потом выронил чашу, сел на землю, и истерически расхохотался. Теперь. Все. Будет. Хорошо.