что и брата нашего он убил'. Гюргий пошел оттуда на Старую Беловежу и стоял там месяц, ожидая к себе половцев и от Изяслава покорения, но, видя, что от Изяслава нет известий, пошел оттуда на Супой. На Супое присоединилось к Гюргию огромное множество диких половцев, и он сказал: 'Пойдем в Переяслав, уже туда должен придти Изяслав с покорением'. Придя туда, встали возле Кудинова сельца, по ту сторону Стряковой горы. Три дня стоял так Гюргий, а на четвертый пошел мимо города, после зари исполчился и стал между валами... Так стояли полки до самого вечера, а ночью супротив них вышли полки Изяслава и брата его Ростислава и встали по соседству. Ночью Гюргий послал к Изяславу сказать таковы слова: 'Вот, брат, приходил ко мне и землю повоевал, и старшинство мое порушил, ныне же, брат и сын, ради Русской земли и люду не проливай крови христианской, а дай мне Переяслав, чтобы посадил я сына своего там, а ты сиди княжи в Киеве, ежели не хочешь того сотворить, то рассудит нас бог'. Изяславу это не понравилось, он не ответил ничего, а вышел из города и стал на лугу, готовя еще и товар свой на утро. Гюргий со Святославом Ольговичем и Святославом Всеволодовичем, увидев, что уже идут полки, выступили против них. Миновали вал и остановились. И смотрели полки друг на друга, лишь стрельцы перестреливались между собой, и так было до вечера. Гюргий повернул свои полки и полки Святослава Ольговича и Святослава Всеволодовича, чтобы спрятать их за товаром, но увидели, что за ними двинулись полки Изяслава. Тогда они снова повернулись против них, и поставил Гюргий сыновей своих по правую руку, а Святослава Ольговича и сыновца его Святослава Всеволодовича - по левую, и вот тогда и столкнулись полки. Как раз всходило солнце, когда началась злая битва между ними, и первыми побежали поршане, а затем Изяслав Давыдович. Полки Изяслава и Ростислава, увидев такое, пришли в смятение, и много их воинов было перебито, многих взято в плен, а случилось сие августа в двадцать третий день'.
Следует отметить, что описание Сильки щедрее, чем Юрия: 'В лето 6657 пошел на Изяслава', где краткость выражения доведена до пределов, прямо скажем, угрожающих, так что в дальнейшем не разгадаешь не только подробностей, но и причин, смысла деяния. И хотя Силька был ненамного щедрее относительно Долгорукого, но его можно понять, ибо ему ведомо было отвращение Юрия к слишком обременительным описаниям и к свидетельствам людей посторонних. Кроме того, в заслугу Сильке следует поставить еще и то, что он отважился, как видно из его письма, отбросить все то, чему его сурово обучал игумен Анания. А чему, кстати, мог научить игумен простого киевского парня, выхваченного почти силой из привычного для него окружения и запертого навеки в монастырской безвыходности? Вере, прежде всего, и вообще лишь вере. Священники считали своим наипервейшим долгом укреплять веру, а не поощрять любознательность, которая шла у людей еще с времен язычества, укоренившегося и до сих нор еще подававшего свой голос то от далеких ятвягов и прусов, то из близлежащих пущ и болот, куда было оттеснено могучим христианским богом.
Смена веры вредит прежде всего истории. Там, где вера не изменяется, история всегда отличается большей достоверностью. Христианские священники запутали летописи всех обращенных ими народов, уничтожили и исказили предания галлов, валлийцев, ирландцев, саксов, славян, финнов, даже исландцев, хотя среди этого маленького народа, где помнили даже имена всех тех, кто первым пересек холодное море и ступил на неприветливую, сотрясаемую подземными толчками землю, казалось бы, должны были существовать и не легенды, а точные истории, не искаженные никакими выдумками и ложью. Однако слуги нового бога, преследуя и уничтожая истину, всячески поддерживали всеобщую легковерность, ибо на ней строилось их собственное величие, поэтому привычка к легковерности, лжи стала такой, что не существовало ничего, во что люди готовы были поверить. Ничто не оскорбляло их жадного слуха. Рассказы о предсказаниях, чудесах, видениях, зловещих приметах, ужасных явлениях небесных, вреднейшую бессмыслицу передавали из уст в уста, переписывали из книги в книгу, словно величайшее сокровище человеческой мудрости. Жаждущие истины люди заменяли их выдумыванием глупостей и побасенок, а чтобы выдумкам верили, их присоединяли к событиям подлинным таким странным способом, что трудно было понять, где же правда, а где всего лишь игра фантазии. Так игумен Данила, ходивший в Иерусалим во времена княжения Святополка Изяславовича, рассказывая о том, как видел своими грешными глазами самовозжигание кадил на могиле Христа, призывал в свидетели своих спутников - новгородцев и киевлян Седеслава Иванковича, Горослава Михайловича и двух Кашкичей - и добавлял для еще большей достоверности описание этого светила: дескать, 'святое светило горит не так, как огонь земной, но светится иначе и вельми красиво, а пламя его красноватое'. Быть может, Силька и поверил бы в святой огонь, в дьяволов, в конец света, в новый всемирный потоп, как это случилось с боярином Кисличкой в Суздальской земле, но, видимо, резанула его отталкивающая жизнь игумена Анании, парень озлобился душой, а человек в таком состоянии отдает преимущество лишь подлинному, каким бы непривлекательным, жестоким, а то и позорным оно ни было.
Однако Силькина рука была чрезмерно сдержанной в описании того похода, который, собственно, положил начало осуществлению великого дела, задуманного Долгоруким много лет назад. Может, он еще не все знал, может, не научился к тому времени становиться на место каждого, о ком рассказывал, ибо для этого, вероятно, необходимо иметь душу великую, какой Силька, кажется, похвалиться в то время не мог.
Изложение событий начать необходимо с того, что никто не поверил, будто Долгорукий в самом деле идет на Киев. Не поверил Изяслав, получив известие от Давыдовичей из Чернигова о том, что Юрий уже вошел в земли вятичей, которыми владели черниговские князья. Ибо если Долгорукий не стал защищать Суздальскую землю от киевских, смоленских и новгородских полков, что сделать ему было бы намного проще и легче, чем отправляться на юг, испытывая тяготы в пути, нехватку войска и припасов, то кто же мог бы понять его нынешние намерения и могло ли это в самом деле быть такое, чтобы полки Долгорукого устремлялись на Киев?
Но не успел еще Изяслав как следует все обдумать и всласть поплакать среди своих бояр да воевод, а Киев уже загремел, в отдаленнейших своих закоулках, на торговищах, в церквах, на улицах, среди дымов Гончаровки и Кожемяк, среди звона кузнечных молотов, среди стука плотницких топоров, среди выкриков на почайнинских пристанях, по дворам и в хижинах, вслед князю и его прислужникам катилось, неистово разрасталось страшное, грозное, как небесное знамение, как заклинание, слово: 'Долгорукий!'
Изяслав тотчас же снарядил послов к Владимиру Давыдовичу в Чернигов, напомнил ему о крестном целовании, велел ехать к Святославу Ольговичу, дабы и тот изготовлялся и вместе со всеми спешил к войску Изяслава, чтобы выступить против Юрия.
Святослав тоже еще не верил в правдоподобность намерений Долгорукого и потому ничего не ответил послам, на всякий случай задержал их, поставил возле них стражу, чтобы никто не узнал, с чем они приехали, сам же вскоре погнал своих верных людей навстречу князю Юрию спросить у него: 'В самом ли деле идешь? И на кого - не на меня ли, не погубишь ли волость мою?' Юрий ответил: 'Как это не в самом деле? Сыновец мой Изяслав пришел на мою землю, повоевал ее, сжег, да еще и сына моего выгнал с Русской земли, и волости ему не дал, и позором меня покрыл. Теперь либо позор с себя сниму и за землю отомщу и честь свою восстановлю, либо же голову свою положу'.
Святослав умел выбирать более сильного, от недоверия он мгновенно перешел к уверенности в силе Юрия, раз тот с таким бесстрашием и быстротой бросился на своего драчливого сыновца, поэтому призвал послов Изяслава и велел передать киевскому князю таковы слова: 'Возверни мне все, что скажу, из добра моего брата убиенного, тогда лишь с тобой буду'. Этим он отрекся от своего крестного целования Изяславу и становился на сторону Долгорукого, киевский князь терял одного из самых ненадежных своих союзников, но это еще больше утвердило его в убеждении, что на этот раз Юрий идет с очень грозными намерениями.
И вот Изяслав, не мешкая, снарядил гонцов к своему брату Ростиславу в Смоленск, призывая его на помощь, но теперь уже смоленский князь не мог поверить в правдоподобность слухов о походе Долгорукого и велел передать Изяславу, что выступит лишь тогда, когда суздальцы пройдут Чернигов и ударят дальше на юг...
А Святослав тем временем выехал навстречу Долгорукому, и встретились они возле Ярышева, вместе обедали, и верный Вацьо затянул песню о том, что 'кто кого догонит, тот того поймает', а князь 'догнал и врага поймал, да к хвосту коня привязал. А пустил коня по пожарищу. Черный пожарик ноженьки колет, ноженьки колет, знай напоминает, что кровушка следы заливает, а черный ворон все залетает, а из следов кровушку все выпивает...'.
- Не кровь проливать иду, - сказал Юрий, - ибо мог бы пролить ее еще зимой, встретив Изяслава на
