Лангедоке, здесь презирали насилие и всячески возносили ценность человеческой личности. Язык Лангедока становился языком певцов половины Европы. Странствующие поэты-трубадуры воспевали хвалу высоким человеческим чувствам, красоте и доблести.
Самое же удивительное, что эти люди, которые жили на богатой земле, построили пышные города, достигли вершин знаний и вызывали зависть у всех темных кровожадных душ за пределами страны своим благополучием, в вере своей были суровы до самоотречения, католицизм принимали с величайшими ограничениями, отбрасывая все позднейшие напластования и беря, в сущности, незапятнанную и простую веру самых первых христиан. Называли они себя катарами, то есть очищенными, или альбигойцами. Считали, что в мире всегда действовали две силы - добро и зло, ибо и мир наш - это творение не бога, а демона. Битва сил добра и зла переносится в душу людей, раздирая каждого на две половины: собственно бога и демона или материю, говоря просто тело. Бог точно так же терпит от зла, как и человек, он точно так же ждет конца света, великого космического пожара, когда материя уничтожится без следа, а души наконец возвратятся к нему.
Этого уже католики не могли простить. У них зло было наказанием за грехи земные, - следовательно, оно служило соответствующим орудием в руках божьих, а на земле - у его наместника папы. Альбигойцы же не признавали ни рая, ни ада, они словно бы сравнивали, приравнивали в страданиях бога и человека, они, следовательно, возвеличивали греховного человека до недостижимого уровня божьего.
Это была дерзость, непокорство - и где? - у самого папского престола!
Ересь надлежит подавлять, не давая ей разрастись. В Лангедок был послан папский легат Петр де Кастельно, а в подмогу ему - проповедник Доминик, который всеми силами души своей стремился к мученичеству и не только стремился убедить альбигойцев в заблуждениях разума, сколько ждал святой смерти из их рук. 'Умоляю вас, - просил он неоднократно, - не убивайте меня внезапно, а вырвите мне члены один за другим'. Альбигойцы только смеялись, слыша такую речь. Это верно, что они презирали материю, а значит, и тело, как творение дьявола, но убийство у них считалось делом позорным и недостойным. Все должен был решить космический пожар, знаменовавший собой конец света.
Спор должен был решить меч. Папа Иннокентий посылает против альбигойцев крестовый поход.
Короли французские Людовик Восьмой, а потом Людовик Девятый охотно присоединились к папским инквизиторам. Одна за другой открывали свои ворота доведенные до отчаяния осадой крепости альбигойцев: Безьер, Каркассон, Терме. Звонили колокола над развалинами и смертями. Когда папскому легату Арноду Амори было сказано, что среди жертв могут быть и католики, он ответил: 'Убивайте всех, а бог своих распознает'.
За крестоносцами шли монахи, последователи Доминика, который умер своей смертью, так и не дождавшись уничтожения альбигойской ереси. Доминик завещал своим ученикам не применять меч. Меч может даже изменить веру в народе, но на совесть каждого он не воздействует никогда. Кроме того, не следует допускать даже у своих самых заклятых противников повреждение членов и пролитие крови. Этого легко избегнуть, если вспомнить, что в руках слуг Христовых есть оружие могущественное и совершенное. Это костер. Еретиков нужно сжигать. Сжигать всех: мужчин, женщин, детей. Лучше всего сжигать еретиков в младенческом возрасте, ибо чем дольше они будут жить на земле, тем большему проклятью подвергнутся, а этого допускать не следует. Если же еретики в стремлении перехитрить правоверных католиков попытаются умереть своей смертью, нужно вырыть их из могил и подвергнуть сожжению их тела и кости. Решение о сожжении еретика могут принять три уполномоченных, из которых хотя бы один должен иметь сан священника.
Так обессмертил себя Доминик. Папа Григорий Девятый отдал доминиканцам власть над душами альбигойцев, впервые прозвучало слово 'инквизиция', и впервые зловеще-торжественный костер для еретиков был зажжен учеником Доминика Петром Селля, и несколько сот мужчин и женщин спокойно, с пением 'Славим чистоту и непорочность' вошли в огонь и сгорели в нем с отвагой, достойной лучшего применения, как спокойно записал бенедиктинский монах Дон Вессет.
Сколько сожжено было там невинных людей? Миллион или же больше? И кто подкладывал хворост в эти страшные костры? Может, и эти послы отцы Джованни, Гильом и Брунон тоже подкладывали, может, их оторвали прямо от костров и торопливо снарядили навстречу еще большему поджигателю костров, который угрожал затмить даже мрачную славу римских пап?
В те времена вести распространялись очень медленно. Они не опережали людей в их передвижениях по землям пустынным или же густонаселенным. И неважно, были ли это вести добрые или злые, смешные или серьезные. Скажем, о взятии Константинополя фрягами стало известно довольно быстро, потому что патриарх, назначавший русских митрополитов, перебрался в Никею и с тех пор уже назывался патриархом Никейским, - следовательно, знание здесь было вызвано потребностью. И уже совсем по другой причине стали известными слова польского князя Лешка Белого, которые он сказал папскому легату на требование присоединиться к крестовому походу, объявленному папой. Лешко просил передать папе, что в Палестине нет пива и меда, без которых славянская душа обойтись никак не может. Все славяне могли вдоволь посмеяться над папой, поэтому слова Лешка Белого разошлись повсеместно за короткое время.
Зато не торопились вестники с рассказом о том, что творится в Лангедоке, молчали о полыхании костров, о том, как графа Тулузского ставили с веревкой на шее перед папой римским, потом перед французским королем, как король Людовик Девятый заявил, что с неверующими можно спорить только при помощи меча, погружая его как можно глубже во внутренности еретика, сам же всячески пытался выказывать свою святость, ходил в белом одеянии, постился, раздавал милостыню, собственноручно обмывал чумных и прокаженных, перевязывал раны своим воинам.
Опять-таки по другим причинам очень медленно распространялись вести о событиях в далекой Англии, где большинство людей пришло к выводу, что король Иоанн злоупотребляет властью. Народ взялся за оружие, и на лугу возле Темзы короля заставили подписать Великую Хартию, где была и такая статья: 'Ни один свободный человек не будет задержан, или заточен, или лишен имущества, или объявлен вне закона, или каким-либо другим способом обездолен, и мы (то есть король) не пойдем на него и не пошлем против него иначе, как только по законному приговору равных ему и в соответствии с законом страны нашей'.
Ибо какая там Англия, и зачем она, и зачем всё, если каждая земля имеет свой обычай, свои правды, и Мостище тоже имеет, а всё - в руках у Воеводы.
Такое можно было бы сказать о послах папских, которые тем временем сидели за трапезой у Мостовика, однако никто не говорил этого: ни хозяева - из-за своей неосведомленности, ни гости - из-за своей осторожности, для хозяев, олицетворяемых Воеводой, приятно было отомстить хоть чем-нибудь киевскому тысяцкому, который изгнал из города послов, для доминиканцев крайне важно было незаметно выведать, сколько смогут они просидеть в этом уютном дворе и смогут ли вообще здесь задержаться и, таким образом, дождаться прихода Батыя, ибо искать его где-то дело обременительное, сюда же он придет непременно.
Тем временем велся разговор осторожно-благочестивый. Стрижак все-таки сумел вынудить отцов доминиканцев послушать хотя бы об одном из чудес святого Николая, на этот раз уже о чуде киевском, то есть неповторимо собственном. Как взял один киевский муж жену свою и чадо свое, да и поплыли в лодке к Вышгороду поклониться святым мученикам Борису и Глебу. Приготовил свечу, и фимиам, и просвиры, и веселился духовно, и поклонился, и возвращался радуясь... Жена же воздремала и уронила дитя в реку, и оно утонуло, яко камень тяжкий. 'О горе мне! - заплакал этот человек. - Святой Николай, почто верим тебе, ежели не уберег чада моего от утопления?'
А когда приплыли они в Киев и вышли на берег, то узнали, что в Софии возле иконы святого Николая найдено их дитя, вымокшее, но живое и здоровое. Вот так и город этот над Рекой всегда будет стоять неколебимо, и все, что рядом с городом, - тоже не сдвинется с места. Их мост также, а с мостом и Воевода.
Дабы не остаться в долгу, послы рассказали малость о своем святом Доминике. Завещал он ученикам своим высочайшую чистоту, ибо сам рожден был непорочно, был свободен от греха первородного. Изгнал из трех женщин сатану, который в образе черного кота взобрался наверх по веревке колокола и исчез. Спас монахиню, которая хотела покинуть монастырь для мирских наслаждений и была наказана за греховный помысел. Сморкаясь, она оставила в платочке собственный нос. Лишь молитва святого Доминика возвратила на место этот греховный нос.
Доминиканцы были весьма скупы в речи своей. То ли на них повлияло то, что за столом у Воеводы
