- Копаешь?

- Копаю.

- А вывозят?

- Плохо.

В Гришиной голове заработал механизм новых обязанностей. Ну, поговорить с Зинькой Федоровной - это ясно. А еще? Немедленно создать депутатскую группу для помощи. Он сам ее и возглавит. А для оперативного вмешательства попросится на комбайн сменным к Педану. Чтобы агрегат не останавливать.

- Пришел проситься твоим сменным! - крикнул он Педану в ухо.

- А что ж, давай.

- Зинька Федоровна не будет против?

- Уломаем.

Гриша кричал Педану в правое ухо, а слева от комбайнера уселась, неизвестно откуда прилетев, длиннохвостая сорока и застрекотала ему в левое ухо.

- А это откуда? - удивился Гриша. - Вести на хвосте приносит?

- Это Маргося, - улыбнулся Педан. - Приучена. У меня на груше гнездо, птенец выпал из него. Я подобрал, выкормил, теперь не отстает.

- А Маргося - что это?

- Да это я, знаешь, в честь премьерши назвал. И научил, хотя и учить не надо, она богом так создана, что тащит все на свете. Вот посмотри.

Он достал из кармана огрызок карандашика, взмахнул им, будто намереваясь писать, крикнул сороке:

- Маргося! Посмотри-ка!

Сорока нацелилась неподвижным черным глазом на карандашик, улучила миг, когда пальцы Педана чуточку расслабились, с громким криком метнулась перед самым лицом комбайнера, выхватила карандашик и бросилась наутек, победоносно покрикивая.

- Видишь, - захохотал Педан. - Украдет, еще и хвалится.

- Во рту кусочек дерева, а она стрекочет? - не поверил Гриша.

- А черти ее маму знают, как это у нее получается. Может, она в когтях держит. У нее еще две подружки есть - вот уж бандитки! Бросил я как-то своему Рябку кость, Маргося тотчас же приметила, пурх- пурх, а кость больше ее. Тогда она как? Тотчас же призвала своих союзниц, сама клюет ухо Рябка, он лишь отмахивается да рычит, а две подружки налетели, приноровились с двух сторон к мослу - и айда. Маргося за ними, а Рябко только зубами пощелкал вдогонку.

- Мне бы такую птичечку, - сказал Гриша.

- Могу дать взаймы. Пару раз накорми ее чем-нибудь вкусным, полетит и за тобой.

- Это если понадобится.

- Только свистни - и дело с концом! У меня после тех кур моих с птицами контакты на высоком уровне!

- И после того, как ты Самуся огрел петухом? - засмеялся Гриша.

- Самусь - пройденный этап. Бежал на каменоломню, посвисти ему вслед. А нам с тобой бежать некуда.

- Бежать не будем. Тут главное - как Зиньку Федоровну уговорить.

- Ты же теперь начальство, делай что хочешь.

- Ага, начальство. Ты по лестнице когда-нибудь лазил?

- Такое скажешь - не лазил. А кто же по ней лазил, если не я?

- А ну вспомни, как на верхних ступеньках - куда там прыгнешь?

- Да куда? Никуда. Стой и не шевелись.

- А внизу прыгай во все стороны.

- Внизу так.

- Вот и я, пока на комбайне был, прыгал и подпрыгивал. А теперь стой и не шевелись.

- Смех! - удивился Педан. - А я думал, как начальство, так и мед ложкой.

У Гриши было воспоминание и про мед, и про комбайн, а также про метафору. Но не станешь же здесь кричать на ухо Педану про мед и метафору. Зато можно посидеть некоторое время блаженно улыбаясь под несмолкаемый гул свеклоуборочного агрегата, и пуститься в воспоминания и в детство.

Великое дело - метафора! Это значит: сказать как-нибудь так, лишь бы только не похоже было на то, как говорят нормальные люди. И тогда Винничина называется сахарным Донбассом, сахарная свекла - сладким корнем, кукуруза царицей полей, а наш многотрудный комбайн - степным кораблем. Грише в те (далекие теперь, скажем откровенно) годы комбайн больше напоминал гигантского золотистого шмеля. Ползает по безбрежным полям пшеницы в громком грохоте жужжания, окутанный непробиваемым облаком золотистой пылищи настоящий тебе шмель! Но когда летом Бескаравайный поставил Гришу рядом с собой на комбайновом мостике и хлопец уже изнутри взглянул на это облако, окутывавшее могучую машину, то оказалось оно отнюдь не золотистым, а почти черным и дышать в этом облаке приходилось не воздухом, а какой-то мешаниной пыли и остей, и в горле першило, и глаза слезились, но все равно хотелось петь и кричать на всю степь: 'Вот я помощником у самого Бескаравайного!'

А как обедалось после того, как выскочил из этого облака! Краюшка хлеба, кусок сала, два круто сваренных яйца, луковица, бутылка молока - все, что положила в школьный портфелик Гришина мама Сашка, глоталось, будто на соревновании. Если бы присуждали призы за скорость съедания степных обедов, Гриша завоевал бы в тот день наивысший!

И тут прискочил к ним Давидка Самусь, стажировавшийся на водителя грузовой машины, и зашептал Грише на ухо:

- Слыхал? Сегодня в подсолнухах старый Щусь гонит мед.

- Да ну! - встрепенулся Гриша.

- У тебя хлеб найдется? А то у меня нечем мед есть, а дед Щусь обещал.

Мед относился к вещам, которыми не следует пренебрегать даже тогда, когда ты на время каникул стал помощником самого Бескаравайного. Гриша заглянул в свой портфелик, порылся там и не нашел ничего, кроме малосольного огурца. Сам удивился, как этот огурец уцелел от сплошного уничтожения.

- Вот огурец, - показал он Давидке. - Малосольный.

- Все правильно! - обрадовался Давидка. - Огурец - это класс. Подцепишь им мед, как ложкой, а потом облизываешь каждый раз огурец, чтобы не тошнило от сладкого. Только не съедать огурец - и все правильно! Побежали на пасеку?

Гриша несмело взглянул в сторону комбайна, где Бескаравайный занят был масленкой. Покрашенный в оранжевый цвет, комбайн светился, будто огромный апельсин, но, разумеется, апельсин совершенно несъедобный и со свеженьким медом никакого сравнения выдержать не мог.

Пятясь, Гриша медленно отдалялся от комбайна. Давидка шептал ему, чтобы шел скорее, ведь обеденный перерыв уже заканчивается, а там мед, да какой же правильный мед!

- А может, ты сам? - сделал последнюю попытку перебороть искушение Гриша. - Бери огурец и...

Давидка схватил его за руку и силком потянул за собой по высокой стерне.

- Ты глупый, что ли? - воскликнул он. - Отказываться от такого добра!

Они сбежали сначала тихонько, украдкой, потом сорвались на рысь, только позванивала под босыми ногами стерня да покачивался золотом мир перед глазами от моря расцветших подсолнухов, к которым они направлялись.

И тут позади что-то загрохотало. Тихо, потом громче, сначала словно бы раздраженно, гневно, но сразу же успокоилось и загудело ровно и мелодично, как огромный шмель. Бов-бов-бовле-лени!

Гриша оглянулся еще на бегу, приближаясь с каждым шагом к подсолнухам и к обещанному Самусем меду, но уже чувствуя, что произошло что-то такое, от чего все меды на свете для него стали горькими.

Комбайн Бескаравайного, покачиваясь и переваливаясь, медленно вошел в загонку, загудел ровно и удовлетворенно, двинулся вперед, скорее и скорее, засверкал на солнце оранжевыми боками, подернулся еле заметной дымкой и наконец облачком, казавшимся издали золотистым.