сооружение, которое не предусматривалось генеральным планом нового образцового Веселоярска. Может, где-нибудь в другом месте религия в самом деле одурманивает людей до такой степени, что они и от собственного жилья отказываются, но в Веселоярске действуют другие законы. Баба Параска с такой же радостью могла бы отдать свой домик и лектору-международнику, и опытному инструктору парашютного спорта, и поэту, который, сидя в столице, бьет себя в грудь и кается, что покинул родное село. Пусть только захотят поселиться в Веселоярске, и баба Параска любому уступит собственное жилье. Получилось так, что первым изъявил желание поп Лаврентий - и вот все случилось так, а не иначе. А старые люди... Они не чураются друг друга, им хочется человеческого тепла, хочется жить вместе. Сказано об этом еще Иваном Вишенским: 'О блаженна купо, о всечестное братство, о преславнiйшия едности, кто тебi отлучаеться, кто тебе отвращаеться, кто от тебi утiкает, кто на тебi борет, лжет, хулит, кто тебi ненавидит i тобою мерзит, - да будет проклят нинi и на будущий вiк'. Молодежь, правда, не обращает внимания на такие крутые выражения и разлетается во все стороны, как галактики, с которыми ничего не могут поделать астрономы. Но известно ведь: молодо - зелено. А старость - мудрость и великое понимание жизни во всей ее совокупности. Поэтому не будем удивляться бабе Параске и воздержимся от преждевременных выводов.

Да к тому же и речь наша не про бабу Параску и не про самодельный веселоярский храм, который можно бы классифицировать как 'приспособленное помещение', а про того человека, к которому Рекордя вез двух спортивных деятелей, вез в такой спешке, что они забыли даже про обед, а Конон Орестович Тавромахиенко отложил переговоры о своем гонораре за необычную консультацию.

Поп Лаврентий. Он прибыл в Веселоярск после смерти старого батюшки Парфентия, прибыл независимо от государства, присланный своими церковными иерархами, и, может, именно ему Гриша Левенец обязан своим намерением соорудить стадион или целый спортивный комплекс. Потому что отец Лаврентий в прошлом был штангистом второй тяжелой категории, о своем спортивном прошлом забывать не хотел, каждое утро бегал по Веселоярску в тренировочном синем костюме с белыми лампасами на штанах, в церкви под аналоем держал две двухпудовые гири и во время, свободное от молитв, играл ими, то поднимая по сто раз, то подбрасывая и ловя, будто мячики, то швыряя через себя, то приподнимая лежа. В селе это называлось: некуда дурную силу девать.

Поп изнывал без соперников, железная игра не выходила из его памяти, штанги гремели о помост в его ушах, будто музыка Бортнянского, и Рекордя, разнюхав об этой его душевной кручине, давно уже задумал провернуть операцию под кодовым названием: 'Штанга'.

Теперь вез к отцу Лаврентию человека, который мог послужить достойным соперником бывшему штангисту.

Пока шли консультации в сельсовете, Рекордя уже смотался к отцу Лаврентию и договорился, что тот будет ждать их 'возле храма', хотя, правда, не удалось достичь договоренности относительно формы одежды. Рекордя настаивал на спортивной форме, поп уперся, что непременно должен быть в одеянии, приличествующем его сану, то есть в рясе с крестом на груди. Религию можно возненавидеть уже из-за одного упрямства ее служителей. Рекордя плюнул и поехал за своими спортивными деятелями.

Теперь привез, стоял, играл ключиками, смотрел на церемонию знакомства, или, как назвал это Рекордя, снюхивание.

Пшонь знай себе записывал и совал свои усы во все щели.

- Это что - храм? А кто дозволил?

- Чадо мое, - с торжественным спокойствием изрек отец Лаврентий. - Храм есть духовное изображение и художественное украшение поколений ныне и присно живущих. Что ты можешь противопоставить сему?

На выручку Пшоню пришел, как более образованный, Тавромахиенко.

- Грам - это зобор, глобцы, - сказал он, - а зобор - это общее собрание. Вот мы вам и противопоставили, батюшка. Так какой у вас вопрос?

Отец Лаврентий молча пошел в свой храм и вынес оттуда две огромные черные гири. Нес их впереди себя на ладонях, будто две игрушки. Здесь уж в самом деле руки - как ноги, как бревна, а грудь - как медный колокол, а живот - как корыто. Положил осторожно гири на травку, ласково погладил их, потом погладил бороду.

- Вот, - сказал он.

- Предлагаете конпронтацию, - без объяснений понял Тавромахиенко. Так. А ваш собственный вес?

- Сто пятьдесят два, - потупился батюшка.

- Вторая тяжелая. Страшное дело! Я - в полутяжелой. Не сошлись характерами.

Тавромахиенко решительно направился к 'Москвичу', считая, что тут ему делать нечего, но дорогу ему преградил Рекордя, который не мог допустить, чтобы его мечту поживиться возле попа вот так сразу затоптали.

- Кики-брики! - сплюнул он под ноги спортивному деятелю. - У нас так не делают! Вы ведь спец - придумайте что-нибудь для попа!

Но отец Лаврентий, испугавшись, что теряет посланного богом (а кто же еще может послать подарок своим служителям?) достойного соперника, уже придумал сам, предложив:

- Если не гири, то, может, подними меня, чадо. Я лягу на землю, а ты попытайся оторвать меня от нее.

- В этом что-то есть, - оживился Тавромахиенко. - Правда ведь, Пшонь, здесь что-то есть?

- Повторите, я запишу, - пробормотал тот.

- Только не на землю, - раздумывая, сказал Конон Орестович. - Потому что за землю можно ухватиться, трава там какая-нибудь, корни, то да се, антеи всякие хватались. Надо на аспальт.

- Можно и на асфальт, - согласился поп.

- Но, но, - Тавромахиенко снова и снова окидывал отца своим разбойничьим взглядом, - туша у вас, отче, должен сказать, - страшное дело! Тут уж не руками надо, а разве что подъемным краном. Почему бы вам не посоревноваться с краном?

- Человеческое человеческого просит, чадо мое, - вздохнул отец Лаврентий.

Тавромахиенко углубился то ли в колебания, то ли в задумчивость, но Рекордя не дал ему времени на эти интеллигентские штучки, подошел поближе, повертел ключиками, хихикнул:

- Что, слабо?

- Ну, ну, осторожнее, прошу! - поднял плечи Тавромахиенко.

Но на Рекордю не действовали никакие слова. Он был человеком интереса и не мог позволить, чтобы собственный интерес ускользнул из-под самого носа. Прихожане идут к отцу Лаврентию с приношениями, а кто угодит ему, будет иметь приношения безграничные и бесконтрольные. Кто же от такого откажется, какой дурак? Кики-брики!

- Могу посоветовать, - великодушно заявил Рекордя.

- Секундочку! Запишем, - спохватился Пшонь.

Тавромахиенко нетерпеливо отмахнулся от его назойливости.

- Так что у тебя? - обратился он к Рекорде.

- Значит, так, - принялся тот загибать пальцы. - Батюшка - раз, асфальт - два. Поднять его над асфальтом - три.

- Не морочь головы, знаем без тебя.

- А как поднять, могу посоветовать.

- Ну?

- За уши!

- Как, как?

- Уже сказал, кики-брики!

Идея граничила с гениальной. В самом деле, кто и как мог бы управиться с гигантской поповской плотью, с ее стальными мышцами, налитой свинцовой тяжестью, задубевшей, как тысячелетние догматы той великой химеры, служителем которой был отец Лаврентий! А тут так просто и весело: за уши! А что такое ухо? Хрящ. Мертвая субстанция. Ни мышц, ни силы, ни прочности. Рудиментный пережиток, как сама церковь и религия.