вовремя, потому что «майор» тоже схватился за оружие. Его успели скрутить, затем не без трудностей и не без потерь обезоружили солдат в двух грузовиках, которые оказались переодетыми фашистами.
В моем сознании никак не укладывалось, что в нашем училище пребывал среди нас враг — с чужим именем и чужой биографией. Но речь о полковом комиссаре Маслове. В несколько секунд он осмыслил ситуацию и принял единственно правильное решение: обрати он первые слова не ко мне, а к «майору», кто знает, кому бы раньше удалось выхватить оружие!
Попутно вспоминается мне, что именно заместитель Маслова — батальонный комиссар Дробиленко — раскрыл секрет подделки немцами документов. Он обратил внимание, что все наши документы были прошиты обыкновенной, ржавеющей от пота и времени проволочкой, оставляющей на бумаге рыжие следы, а тут вдруг стали встречаться партбилеты и удостоверения, сверкающие хромированной проволочкой… Просчитались немцы на мелочи, и этот просчет обнаружили политработники.
Находясь в первые недели войны в 209-й мотострелковой дивизии (17-й механизированный корпус, 10-я армия), я с лихвой почерпнул «материала» для написания повести «Человек не сдается» и первой книги романа «Война», разумеется, дополнив виденное и пережитое некоторой долей вымысла, как и полагается в художественном произведении.
На войне пробыл от первого и до последнего дня. Из них наиболее тяжкими были июнь — август 1941 года. Окружения, атаки, контратаки, стычки с диверсантами, первые ранения без должной медицинской помощи. Сказать обо всем этом — легко. Но передать те потрясения, которые мы пережили, почти невозможно. Все было: страх, паника, растерянность, ярость от беспомощности и от непонимания, почему все происходило именно так, когда при необыкновенном упорстве, высокой выучке наших наземных войск мы все-таки отступали, а порой бежали. А как забыть холодившие душу горькие вопросы белорусских крестьян: «Куда вы отступаете?..» Как потушить в памяти их укоряющие, тоскливые взгляды?.. И не забыть знобкого восторга наших первых победных контратак… В моем архиве бережно хранится документ, свидетельствующий о том, что крестьяне деревни Боровая Дзержинского района Минской области после войны избрали меня своим почетным гражданином. Близ этой деревни в ночь на 28 июня 1941 года наша часть разоблачила в своей сборной, растянувшейся километров на пять колонне крупную группу немецких диверсантов и уничтожила их, тоже понеся потери. В те дни смертельные схватки велись на обширных пространствах Западной Белоруссии. Наши войска, изо всех сил отбиваясь от атакующего врага, пятились на восток. Никто из нас еще не знал, что 28 июня немцы уже захватили Минск и мы вели бои в полном окружении. Не знали об этом, видимо, и многие переодетые в нашу форму абвергруппы немцев, дерзко продолжая действия по расчленению войск Красной Армии.
В то утро, после схваток с диверсантами, наша автоколонна двинулась в направлении Дзержинска и тут же вновь наткнулась на засаду противника. Спешившись, все мы, кто ехал на грузовиках, развернулись вправо от дороги и пошли в атаку. Цепь растянулась на несколько километров. Когда смяли заслон вражеского десанта, к месту схватки подоспела группа немецких танков, и многие из нас, не успев вернуться к своим машинам, рассеялись по полю, а автоколонна, чтоб не попасть под удар, устремилась по маршруту.
Я оказался рядом с помощником по комсомолу начальника отдела политпропаганды дивизии Сергеем Полищуком (он тоже был в звании младшего политрука). Спасаясь от танков, мы кинулись к ближайшей рощице, затем перебрались через болотистый луг и вышли к перекрестку полевых дорог. Здесь на обочине увидели тридцатьчетверку и рядом о ней танковый экипаж во главе с двумя майорами-танкистами. Они сидели на разостланном брезенте и закусывали.
Мы с Сережей предупредили танкистов о близкой опасности и попросили взять нас на броню. Танкисты согласились, но предложили прежде выпить с ними по глотку водки и перекусить. Такое гостеприимство нас не столько тронуло, сколько удивило…
Вскоре мы мчались на танке в сторону Дзержинска. Ехали, пока не наткнулись на хвост огромной автоколонны, застывшей перед разрушенным мостом, который восстанавливали саперы.
Мы с Сергеем Полищуком побежали вдоль машин вперед — вдруг найдем своих? Так и случилось…
В это время сзади вспыхнула стрельба. Минут через десять, вернувшись к знакомому танку, чтобы попрощаться с танкистами, я с ужасом увидел их тела, лежащие на обочине дороги. Два майора тоже были убиты. Оказалось, что они переодетые немецкие диверсанты, чем-то выдавшие себя в наше отсутствие… Почему же тогда диверсанты не уничтожили меня и Полищука? Могли ведь еще там, на перекрестке!.. Вероятнее всего, мы им были нужны как «маскировочное» прикрытие.
Разумеется, я ощутил тогда мерзкий страх. Но не потому, что понял, в сколь опасной ситуации недавно находился. Стало страшно оттого, что я и Сергей по чистой случайности не лежали расстрелянными рядом с диверсантами. Задержись мы с ним у танка на несколько минут после того, как настигли колонну, нас могли сгоряча посчитать врагами и порешить заодно… Нам, тогда юношам, это казалось самым ужасным — погибнуть, ничего не совершив, не узнав, как закончится война… А тем более погибнуть по недоразумению, от руки своих, быть неузнанными и погребенными в одной яме с фашистами — от такой мысли волосы шевелились на голове… До сих пор живет этот страх в моем сердце…
Вспоминая о войне, я часто обращаюсь мыслью к засланным тогда на нашу территорию немецким диверсантам. Что это были за люди, кто они? Отлично владевшие русским языком, знавшие порядки в Красной Армии, храбрые и дерзкие, нередко шедшие на самопожертвование, расстреливая в упор наших генералов и командиров, особенно старших политработников. До сих пор не могу объемно ответить на этот вопрос, хотя подробно описал в романе «Война» биографию диверсанта Глинского (Птицына). Ведь многих из них перебросили на нашу территорию еще до начала войны. Об этом мне стало известно в последних числах июня или первых числах июля сорок первого, когда вокруг меня, умевшего читать немецкие топографические карты (наши были весьма приблизительными), знавшего после выучки в военном училище и самое элементарное — как безошибочно пользоваться компасом и прокладывать для маршрута «ломаный» азимут, сколотился отряд в девяносто шесть человек и мы сквозь леса и болота пробивались на восток. Удручало, правда, одно обстоятельство: в отряде были строевые командиры в воинском звании выше моего, но никто почему-то не хотел брать на себя командование… Помню в своем поведении и некоторую браваду, которая выражалась в том, что строго придерживался уставного порядка движения: «головной походной заставой», с головным и боковыми дозорами, ядром и прикрытием тыла, хотя пробирались мы главным образом через глухомань, куда немцы и носа не совали. Движение затруднял опечатанный железный ящик, снятый с политотдельской машины; его тащили на самодельных носилках в ядре и берегли пуще глаза: кто- то обронил мысль, что в ящике упаковано боевое знамя нашей 209-й мотострелковой дивизии. Надо было обзавестись для транспортировки ящика лошадью. И вот в ближайшую из ночей дозорные задержали на лесной тропе всадника. Как потом выяснилось, он оказался председателем одного из приграничных колхозов. При нем — мешок с крупной суммой денег. Потребовали объяснений и услышали удивительный рассказ, подтвержденный потом другими задержанными колхозными активистами. Суть его поразительна: за несколько дней до начала войны в конторе колхоза появились два командира Красной Армии, приехавшие на мотоцикле. Заявили, что имеют приказ «откупить» дальний колхозный луг для военных маневров. Тут же оформили документы, заплатили сумму денег, которую потребовало правление артели за потравленное сено, и строго предупредили: к лугу никому не приближаться, он будет оцеплен охраной… А ночью на луг стали садиться транспортные самолеты с советскими опознавательными знаками. Из них (как подсмотрели сельские пастушки) начали выгружаться немецкие танкетки, бочки с горючим, ящики с боеприпасами и группы военных в советской форме… Это и были немецкие диверсанты, которые потом причинили нашим войскам тяжелые бедствия.
Кстати, о железном ящике: в нем оказались чистые бланки партийных билетов, двенадцать тысяч рублей денег (партийные взносы) и политотдельская печать…
Мне известны два случая разоблачения абверовцев уже после войны. По подложным документам они прижились в одном нашем штабе и, видя неотвратимость поражения фашистской Германии, затаились. Даже бык ли повышены в воинских званиях, награждены, один из них обзавелся семьей. Но не учли одного: у них, как и у многих членов партии из наших разгромленных воинских частей, не оказалось партийных учетных карточек, После войны начали приводить в порядок партийные документы, заполнять новые карточки и сверять их с отчетными, хранившимися в Центральном Комитете. И обнаружились разные
