взирал на планету возрождающихся из пепла существ и неожиданно понял, зачем она отравила его, зачем взяла в свое сознание и зачем вообще пришла.

Смерть, которую он программировал, была смертью ее солнца, ее мира. Ее народа.

Они вернулись в ореол внутри корабля из лунного камня. Реддич не мог пошевелиться, но девушка развернула его, чтобы он видел в иллюминатор черную пустоту, где раньше был ее мир. Там осталась одна пыль. Она дала ему услышать последний жуткий вопль своего народа, предсмертный крик расы, которой не суждено было возродиться из пепла.

Пройдут десять тысяч лет, но люди-фениксы больше не взмоют в небо.

— Ты слышишь меня? Ты можешь говорить? Я хочу, чтобы ты понял.

Губы не повиновались, но он ее слышал, мог кое-как отвечать и прошептал, что понял. Девушка склонилась над ним и взяла его лицо в холодные ладони.

— Столетия назад моих предков выслали. Они были… — в ее замешательстве угадывались одиночество и боль, — несовершенны.

Она на мгновение отвернулась. Реддич увидел на спине два узелка атрофировавшихся мышц, перед его глазами снова встал образ крылатых мужчин и женщин, и он все понял.

Теперь голос ее звучал строже:

— Таких было несколько в каждом поколении, они рождали подобное себе потомство. Так произошли мы. Но все прекратилось. Теперь нас мало, очень мало. Почти весь народ погиб.

— Это была ошибка, — выдавил он.

Из-за наркотика она не смогла разобрать, что он пробормотал, и Реддич повторил. Она посмотрела на него и мягко кивнула; она все равно была сильнее.

— Ты говорил, что в твоей расе осталось мало человеческого. Это правда. Подобная участь постигнет вас всех. Нас осталось немного, потом придут люди других рас. Они довершат начатое. Возможно, вы не первые, но вам никогда не быть последними. Ваше время истекло. У вас был шанс, а вы направили его против остальных. Теперь, когда ваш срок подошел к концу, вы хотите утянуть за собой всех.

Он не сожалел о собственной смерти, он знал, что умирать придется. Она была права. Время людей пришло и ушло, то, что они делали сейчас, бесполезно, более того, бессмысленно.

В отличие от ее народа, люди не были так благородны, чтобы погибнуть самим. Они отчаянно старались затащить в свою могилу всю Вселенную. Они не ограничились кратковременным развлечением развращенных и пресытившихся, они хотели забрать все, чем владели, а владели они всем. Лучше помочь человеческой расе в ее неприглядной смерти, чем позволить ей оставить после своей все равно неизбежной гибели один пепел.

Он уничтожил ее расу, спящую в ожидании огненного возрождения. Он не мог ее ненавидеть. И незачем говорить, что она принесла ему долгожданный подарок. Стоял конец лета, и он был рад, что не придется увидеть, как зимний холод опустится на его расу.

— Я счастлив, — сказал он.

Возможно, она и знала, что он имеет в виду. Ему показалось, что она знает: когда она склонилась для последнего поцелуя, глаза ее были влажны.

Была вспышка, как при рождении сверхновой, после чего в ореоле осталась лишь кучка пепла.

Когда они вошли в кабинет сенс-программиста, никто не понял, что видит последние дни человечества. Только Келтин, Дизайнер, похоже, догадался неведомым, расовым чутьем и промолчал.

А потом выжидательно улыбнулся, наблюдая, как лунный корабль погружается в вечную ночь.

На странице 33 'Читательского справочника литературных терминов' 'литература исповедей' определяется как 'тип автобиографии, включающей раскрытие автором событий и чувств, которые, как правило, не описываются', В качестве примера приводятся «Исповеди» Руссо.

Если прибегнуть к гораздо менее вежливым выражениям — обозреватель одной лондонской газеты назвал это 'выворачиванием потрохов', — то почти все мои произведения можно обозначить именно так. Критиков весьма раздражает, что я словно не умею хранить секреты. Подобно впечатлительным читателям, присылающим мне письма, в которых они подвергают автора примитивному психоанализу на основе дурацкой интерпретации прочитанного, критики слишком тесно отождествляют писателя с тем, что он написал. Но не все в прозе есть готап a clef.

Но в этих обвинениях, несомненно, есть и крошечная частичка правды. У меня нет секретов, и, как в случае Трумена Капоте ничто сказанное мне или увиденное мною не застраховано от. публичной демонстрации. Все идет в один горшок с похлебкой и используется в рассказах, если в этом возникает потребность. Подобно Исаку Динесену, я не несу обязанностей ни перед чем и ни перед кем, кроме рассказов. Более того, не имея секретов, я избавляюсь от тени шантажа… любого рода. Шантажа издателей, друзей, корпораций, правительств, даже самого себя и трусливых страхов, унаследованных каждым из нас. Меня нельзя принудить хранить что-либо в тайне. Я выложу все как есть.

Возьмем, например, «Кроатоан». Это рассказ об ответственности. Его публикация в журнале вызвала волну яростных воплей со стороны сексистов мужского, рода, феминисток, адвокатов права на жизнь и сторонников абортов. Я даже получил раздраженную писульку от какого-то чиновника из нью-йоркского Департамента водостоков и канализации. Очевидно, все они увидели в рассказе лишь то, что хотели увидеть, а не то, что я намеревался выразить. Бедняги.

Вам же достаточно знать, что я написал этот рассказ после разрыва отношений с женщиной, которая заставила меня поверить, что 'сидит на пилюле', забеременела, а потом сделала аборт. То был ее далеко не первый аборт, но это к сути не относится. А не дающая мне покоя суть заключается в том, что если люди. чья жизнь соприкоснулась с моей, оказываются неспособными взять на себя ответственность за собственную жизнь и поступки, то мне приходится делать это за них. Я не противник абортов, но я противник бессмысленных утрат, боли и самоистязаний. И я поклялся, что подобное больше не случится, какую бы беспечность ни проявили другие или я сам.

Написав «Кроатоан», я через две недели сделал себе вазектомию.

Под городом есть другой город: сырой, темный и чужой; город канализации и скользких, разбегающихся в разные стороны существ, рек, которые так отчаянно стремятся к свободе, что с ними и Стикс не сравнится. Именно в этом, скрытом подземном городе я и нашел ребенка.

О Господи, знать бы, с чего начать. С ребенка? Нет, раньше. Тогда, может быть, с аллигаторов? Нет, еще раньше. С Кэрол? Возможно. С Кэрол всегда все начиналось. Или с Андреа. Или со Стефани. Самоубийство вовсе не акт трусости; наоборот, требуется определенная уверенность в том, что ты намереваешься сделать.

— Прекрати! Черт подери, прекрати… я сказал, хватит!

Мне пришлось ударить ее. Совсем не сильно, но перед этим она, спотыкаясь, металась по комнате, так что, когда я ее ударил, она перелетела через кофейный столик, и целая куча подарочных изданий за пятьдесят долларов посыпалась прямо ей на голову. Кэрол застряла между диваном и перевернутым кофейным столиком. Тогда я оттолкнул столик с дороги и наклонился, чтобы помочь ей встать, но она схватила меня за пояс и потянула к себе; она плакала и умоляла меня сделать что-нибудь. Я прижал ее к себе, спрятал лицо у нее в волосах и попытался отыскать какие-нибудь подходящие слова, но что мог я ей сказать?

Дениза и Джоанна ушли и унесли с собой свои инструменты. После того как ее выскоблили, она была